– Нет, лучше ты.
Кефаль ретировалась, и к столу стремился кабаний окорок.
Митридат не капризничал, просто соблюдал необходимую осторожность. Его дважды пытались отравить, а теперь, во время войны, вероятность того, что снова попытаются, вырастала многократно. Если подосланный убийца сумеет проникнуть на кухню, ему труднее отравить двадцать блюд, чем одно. И как хитрый отравитель догадается, что именно пожелает за обедом царь? Так что капризность при выборе кушанья в данном случае играла роль самозащиты. Правда, у него появлялись мысли о том, что те две попытки отправить его на тот свет при помощи яда не были руками римлян. Тут скорее надо было бы задуматься о роли Ариобарзана или Никомеда, друзей-врагов понтийского владыки. Но предосторожности полезны даже против неизвестного недоброжелателя.
Слуга, опустив блюдо, с сильно и приятно пахнущим куском мяса, на стол, быстро достал из складок одежды маленький без острия ножик и умелыми движениями отхватил по кусочку кабанятины в трех местах. Сунул их в рот и попятился от стола, старательно жуя.
Вино проверял верный Телезен, но и ему Митридат не доверял всецело, тоже заставлял пробовать из своей чаши, мог потребовать кувшин с противоположной части пира, если случалось трапезничать в большой компании.
В последнее время большие празднества стали редки.
И последняя деталь, свидетельствующая о предосторожности царя, – три пера большого нильского гуся, смазанных немного прогорклым акульим жиром. Это на тот случай, если отрава все же попадет в царский желудок. Жирные персидские вельможи использовали эти перья, чтобы иметь возможность по нескольку раз в течение пира наполнять желудки отборной едой, для Повелителя Востока они представляли собой часть техники царской безопасности.
– Убери свинью. Принеси вон то.
– Жареная вымоченная в сладком хиосском вине кефаль.
Поесть царю так и не привелось. Встрепенулись языки пламени в жаровнях. Митридат, прищурившись, поглядел в сторону входа.
Фарнак?
Ариарат и Акатий воюют в Македонии. Этого, третьего своего отпрыска Митридат оставил при себе, не решаясь доверить большое отдельное поручение. Но, в любом случае, Фарнаку надлежало быть в полудне пути на север, там в специальной гавани готовился хлебный морской обоз для Афин.
Значит, что-то случилось.
Ничего, кроме неприятностей, Митридат не ждал.
Фарнак приблизился.
– Говори.
– Они не хотят выходить в море.
– Кто?
– Корабельщики.
– Боятся гнева Пойседона?
– В Афинах проказа.
Сын кратко изложил, что произошло. Сулла как-то сумел найти людей для выполнения совершенно непредставимого дела: на двух кораблях они отправились к острову, называемому греками Кратос, и забрали оттуда всех прокаженных, после чего ночью вошли в гавань Пирея и высадили всех, кого привезли. Когда утром прокаженных обнаружили в прибрежных торговых рядах, началась паника. Большой торговый порт опустел. Все корабли теперь, все новоприбывающие стоят на рейде, никто не хочет швартоваться в Пирее.
Откуда они знают, что в порту проказа?
– Сулла придумал как их известить.
Подлый, но умный ход, приходилось это признать. Откуда-то римлянин узнал об особом отношении понтийцев к носителям этой болезни. Архелай не может просто так отдать приказ – перебить их. Убоятся гнева богов его солдаты. А купцы убоятся проказы. Сколько дней будет потеряно!
– Голод городу, конечно, не грозит. Архелай что-нибудь придумает.
Появился Телезен с бурдюком вина. Царь не признавал вино, налитое в керамическую посуду. Царь взял бурдюк в мощную руку, и так сдавил, что часть вина выплеснулась наружу. Поднялся из-за стола и энергично прошелся вокруг стола своего одинокого ужина. В голове роились приказы, которые следовало бы отдать в подобной ситуации, но было слишком очевидно, что это абсолютно бесполезно. До Афин отсюда не меньше десяти дней пути. Вот и остается в полном бессилии душить ни в чем не повинный бурдюк.
Луций Корнелий Сулла в это же самое время тоже ел и параллельно любовался посудой. Огромная гора золотых, серебряных, украшенных драгоценными камнями и не украшенных кубоков была свалена на пол в триклинии его шатра, и это лишь первая часть добычи, доставленной из Дельф. Легионеры, ветераны афинской осады получат свое жалованье за последние полгода. Легион прибывшей римской армии, ветераны, доказавшие свою преданность проконсулу, получали даже кое-что вперед.
В данной ситуации это необходимо.
Карма уже получил приказание и отправился к передвижному монетному двору, который следовал, как обычно, за каждой крупной римской армией. Пусть раздувают меха, распаляют угли, сегодня ночью предстоит большая государственная работа.
Стоявший рядом Мурена поднял откатившийся в сторону от кучи золотой двуручный потир, с нанесенным по краю узором, изображавшим бег колесниц.
Сулла покосился на него.
– Ты хочешь сказать, что держишь в руках произведение искусства.
– У моего отца, я помню, был такой же. Или почти такой же.
– Могу спорить, что он получил его в наследство от кого-то из твоих предков, участвовавших в войне против Персея. С разгромом Македонии все эти замечательные греческие вещицы хлынули в Рим.
– Воистину замечательные.
Сулла усмехнулся.
– Сейчас вся эта красота пойдет в переплавку.
– Я знаю.
– Можешь считать меня ненавистником всего прекрасного, кроме прекрасной простоты старинных римских нравов, но это не так. Я не Катон, я и сам, если имею возможность и время, ем на золотой посуде, и в моем римском дворце стоят копии Фидия и Ликаона, а в библиотеке полный свод трагедий Софокла, но сейчас не тот случай, чтобы восхищаться искусством греческих мастеров. Потому что чрезмерное восхищение может пойти в ущерб основному делу.
Мурена бросил потир обратно в кучу драгоценного лома.
– Нет-нет, возьми, пусть в доме у тебя будет пара таких сосудов, пусть у тебя будет память об этой войне.
Мурена взял подарок, погладил его одной рукой, другой прижимая к вмятинам на своем панцире.
– Эта война у многих вызывает смешанные чувства. Впрочем, я понимаю, о чем ты говоришь. Почти в каждом римском доме, я уже говорил об этом, есть учитель-грек, нашу мебель, нашу посуду или делают, или учат делать греки. Наши боги, если присмотреться, двойники греческих, Юпитер родной брат Зевса.
Легат молчал, продолжая едва заметно поглаживать бок сосуда.
– У меня нет цели, как, возможно, думают многие, сбить греческую спесь, вытравить греческое высокомерие, и уж конечно, нет у меня цели выкорчевать греческую культуру ни здесь, ни в Риме. Если сейчас ко мне явится делегация от тирана Аристиона и объявит о сдаче города и изгнании армии Архелая, я обрадуюсь не меньше тебя. Но спрашиваю тебя – реально это?