– Не обращайте внимания на мои глупости, – сильно смутилась она. – Иногда сама не понимаю, что несу.
– Ну почему же! Это довольно мило. А есть еще одно объяснение. Говорят, что часовой мастер Галоуэй придумал такие циферблаты специально для русских. А потом в письме объяснился, дескать, русские все на свете делают не так, как остальные люди в мире, отсюда и часы им нужны соответственные…
Нина прикусила губу, словно от смеха, но потом задумчиво прищурилась и легонько вздохнула:
– Он был, наверное, очень смышленым человеком.
На этом моя фантазия иссякла, и я быстро посчитал, сколько времени нужно Сытину, чтобы спуститься вниз и вернуться. Чем развлекать до его прихода Нину Вяземскую? От неловкости зачем-то подергал дверь галереи. Железо на ней было ледяное и чуть влажное, и – о чудо – дверь поддалась и стала со скрипом открываться.
– Вот как!
Я толкнул дверь посильнее, и порыв мартовского ветра ворвался в залу, пронесся по ней.
– Прошу вас. Только осторожнее, держитесь за что-нибудь.
Нина, только и ожидая приглашения, выпорхнула на обледеневшую галерею. И ахнула.
Я вышел следом и притворил дверь.
Да, этот вид мне никогда не наскучит. Надеюсь, что и дряхлым стариком, если доживу до того возраста, я буду иметь возможность взобраться сюда и оглядеть Москву, новую, с широкими проспектами, зелеными бульварами, домами культуры, театрами, общежитиями и институтами. Но непреложным останется это перекрестье улиц, в которое вправлен рубин моей драгоценной Башни. С одной стороны в нее упирается узкая Сретенка, с другой, расширяясь вдаль, убегает на север Первая Мещанская. И в обе стороны, как распластанные крылья, раскинуты рукава площади, еще недавно занятые рыночными развалами, а теперь освобожденные.
– Никогда прежде мне не приходило в голову, что это место – как компас, улицы на все четыре стороны света, да притом так точно… А пинакли [10] указывают на промежуточные стороны. Зюйд-ост, зюйд-вест… – размышлял я тихонько вслух, и Вяземская, хоть и стояла довольно далеко, разобрала мои слова.
– Просто Башня – это та же стрелка, – и добавила: – А город вокруг – циферблат, и будет вокруг нее вращаться и меняться.
Как тонко она подмечает детали. Ее слова тронули в душе нечто неожиданно чувствующее.
Вдруг она проворно наклонилась и взяла что-то из-за кирпичного выступа.
– А вот и чей-то секрет.
В руках початая бутылка водки.
– Наверное, кто-то из сотрудников злоупотребляет… – огорчился я. Нарочно не придумаешь, такая высокая гостья – и обнаруживает водку. Но Нину находка, кажется, не сильно шокировала:
– Теперь понятно, почему дверь была открыта, хотя должна держаться запертой.
– Какой позор… Петр Васильевич разозлится. Обычно на вверенной ему территории порядок, вы не подумайте… Теперь непременно учинит разбор, виноватому объявит выговор.
– А мы ему не скажем!
– Великодушно, Нина Романовна, но…
Махнув рукой, чтобы я замолчал, она мгновенно вернула бутылку на место, в неприметную нишу. А потом повернулась ко мне с видом заговорщицы и пожала плечами, мол, никто ничего не видел.
Внезапно откуда-то возникло красноречие, и я процитировал по памяти, видимо, чтобы сгладить впечатление:
– «На крутой горе, усыпанной низкими домиками, среди коих изредка лишь проглядывает широкая белая стена какого-нибудь боярского дома, возвышается четвероугольная, сизая, фантастическая громада – Сухарева башня. Она гордо взирает на окрестности, будто знает, что имя Петра начертано на ее мшистом челе! Ее мрачная физиономия, ее гигантские размеры, ее решительные формы, всё хранит отпечаток другого века, отпечаток той грозной власти, которой ничто не могло противиться…»
– А я знаю! – обрадовалась Нина и захлопала в ладоши, как девчонка. – Это Лермонтов. Вы знаете наизусть его прозу!
– Только любимое. И прозу, и поэзию.
– Это замечательно! Расскажите еще что-нибудь! – попросила она, глядя на меня с воодушевлением.
Окрыленный, я принялся вспоминать вслух. О Брюсе, о тайном Нептуновом обществе, что собиралось в восточном Рапирном зале Башни – том самом, где мы были только что, с плоским потолком. Франц Лефорт, сам царь, Брюс… Масоны. Какие вопросы они обсуждали, какие планы вынашивали?.. Ведь Брюс был ученым человеком, астрономом, он был способен на многое, даже предсказывал солнечное затмение. За что и прослыл колдуном.
– Все правильно! – Она зачерпнула кончиками пальцев снег с парапета и машинально сунула в рот. Проглотила. Я понял, что ее мучит жажда. – Никому не под силу предсказать затмение светила, если только не он сам тому причина.
– Ваша правда, – со смехом согласился я. – А еще поговаривали, что перед смертью он оставил в подвалах Башни – считайте, можете даже загибать пальцы, – во-первых, книгу из семи деревянных табличек с волшебными письменами. Книга эта хороша тем, что ее владелец будет править миром. Только вот беда, это книга-невидимка, и разыскать ее под силу только самому Якову Брюсу или его наследнику, коих не осталось. Во-вторых, приворотное зелье, что дарует самое сильное и нескончаемое чувство каждому пригубившему хоть каплю. В-третьих, кольцо царя Соломона, указывающее путь ко всем спрятанным кладам, открывающее все двери и дающее право взять в прислужники сатану. И это не говоря уж о всяких чудесах типа живой и мертвой воды в двух флакончиках, причем достоверно известно, что Брюс опробовал их на себе самом, а также всяких книг, приборов и снадобий, а может, и философского камня, превращающего любой металл в золото. Хотя – что было, то было – у Брюса получалось извлекать серебро из свинцовой руды.
Я перевел дух, причем часть меня опасалась, что сейчас либо каждую из перечисленных диковинок, либо все скопом назовут предрассудками, но Нина Вяземская стояла, устремив глаза в ломаные дали убеленных снегом крыш, дымящих в темное небо труб и искрящихся фонарями улиц. В ее огромных глазах дрожали отраженья.
– Как думаете, может, эти темные сокровища все еще лежат где-то… там. – Она указала на пол, и я почти увидел сундук, будто бы замурованный в нескольких этажах внизу, в подземельях глубоко под нами. Словно мы провалились сквозь перекрытия, словно в ней на мгновение воплотилась та девушка Брюса, колдовское создание, что вот-вот растает в воздухе, но, пока не растаяла, может провести меня за руку прямо к таинственному кладу.
– Может, и лежат, – ответил я. Мне показалось, что ответить здраво и серьезно «нет» – все равно что объяснить ребенку, что Деда Мороза не существует. К слову, я очень благодарен судьбе, что мои дети выросли до того, как новогодние елки и Деда Мороза запретили.
Опущу описание того, что было по возвращении Петра Васильевича. Он вывалил кучу исторических сведений и фактов, слушая которые, Нина серьезно кивала, и при этом я ясно видел, что она почти не замечает их. В ней поселилось какое-то беспокойство и тут же передалось мне. Озябнув на галерее, мы вернулись в залы, ступая по дубовому паркету, который положили лишь недавно, хотя его дощечки уже принялись скрипеть совсем по-старинному. Нина взглянула на изящные часики, вывернув запястье тыльной стороной, и возвестила, что ей пора, и поблагодарила за экскурсию.