А я… Со мной все ясно. Год минул. Пора перебеситься.
27 мая 1933
На даче.
Сегодня гуляли по лесу с Идалией Григорьевной. Такого не бывало уже несколько лет, думаю. Не могу припомнить предыдущий раз. Она сказала что-то смешное, как бывало некогда, чуть не сказал «в старину». И я засмеялся, засмеялся с легким сердцем, ей как своей доброй знакомой… И тут же осекся, потому что почувствовал боль. Такую сильную, тупую боль, распространившуюся по всей душе (клянусь, я даже почувствовал, где гнездится это призрачная субстанция). Мне показалось кощунственным то, что я могу смеяться вдали от Нины. Как она сейчас? Вспоминает ли обо мне? Смеяться без нее – почти святотатство, измена большая, чем делить постель не с ней. Как отчаянно я хочу увидеть выражение ее глаз, отблеск ее улыбки, ее вздернутый носик. Что она делает сейчас, чем занята ее головушка? Я много думал о своей любви, и понял, что не могу прекратить ее, как не могу заставить тучу поворотить к горизонту. Мои чувства не делают меня ни умнее, ни достойнее, ни богаче, ни сильнее, но в душе я ношу тяжелую теплую медь, слитками и россыпью, и ничего мне с этим не поделать. Пока жив – будет и этот клад внутри меня. Его не могут отобрать ни Вяземский, ни Идалия Григорьевна, ни даже сама Нина.
Майские дни прозрачны, как пейзажи Писарро [16] . Сиреневый аромат плывет по саду, затекает в окна. Подошел к старой голенастой сирени, что возле калитки – она нынче цветет небывало, густо-лиловыми, словно ночными, кистями. И надо же такому случиться, моментально на глаза попался цветочек с пятью лепестками! Никогда, даже в детстве, когда тратил часы на поиски, я не находил такого, чтобы годился загадать желание. А тут не потребовалось и минуты. Не смог удержаться, задумался о самом сокровенном, загадал – и положил в рот цветочек.
Оказывается, жена наблюдала за мной с крыльца. Высмеяла, назвала дитем малым. Пусть.
15 июня 1933
Проклятье, почему люди так любят сплетничать и судачить обо всем? Хлебом не корми. Сегодня в бюро слышал, будто бы «наверху» принимают решение, сохранить ли мою Башню или снести. Бред. Рассердился, отчитал этих двоих, хотя не имел никакого права. Теперь вот стыдно.
После окончания рабочего дня сунулся к Сытину. Не то чтобы поверил в слухи, просто… Словом, он сидел по-прежнему в кабинете, а сама Башня была все такая же, как и всегда, и внутри, и снаружи.
Слово за слово, попросил несколько документов из музейного фонда – ознакомиться, и еще озвучил услышанную глупость. Петр Васильевич поморщился, махнул пухлой ручкой:
– Да ну бросьте, Михаил Александрович. Снести Сухареву? Как вы себе это представляете?
Утешил и развеял всячески мои сомнения. В конце недели заскочу снова: договорились, что посижу ночку за документами. Мне все равно не спится, днем надо работать, а на руки их не выдают.
21 июля 1933
На моей могиле смело могут написать: Велигжанин М. А., родился 24 января 1889, умер 1 мая 1932, возрожден 20 июля 1933… И еще теперь я навсегда служитель сиреневых садов. Там, где лгут люди, сирень сдерживает обещания!..
Вчера мною владело странное чувство. Взвинченность, волнение, все внутри колобродило, тряслось и болело, и я подумал даже, что скоро меня настигнет инфаркт или что-то вроде того. Говорят ведь, что человек ощущает приближение своего смертного часа. Чтобы унять дрожь, отправился бродить по Мещанской и вдруг, сам того не понимая, свернул в Аптекарский огород. Он прячется от торопливых глаз, но именно оттого этот сад так мил моему сердцу. Уединение в том самом смысле, которого жаждали вечно влюбленные писатели-романтики прошлого века. Дождик слегка побрызгал, погремело на горизонте, но грозы не разразилось, и повсюду лилейный запах – как в оранжерее, смешанный с запахом влажной прогретой тепличной земли, не земли даже, а – почвы.
Прогулялся по дорожкам и остановился у самой воды пруда, глядя, как в нем отражаются ветви старой ветлы и бегущие облака. И простоял я так не знаю сколько времени, потому что уже облака закружили голову, а все не мог оторваться. И тут в отражении рядом со мной появилась… она. Лицо настолько любимое, так часто рисуемое памятью, что я решил, будто тронулся умом. Она словно магической формулой древности была вызвана из небытия, моя сероглазая Нина. Я даже испугался, оступился, и носок ботинка угодил в воду. То-то бы смеху было, соскользни я в пруд целиком.
Все как в тумане. Я забыл обо всем и принялся целовать ей руки. Лицо ее имело странное выражение, она и рада была, и не рада, и смотрела на меня не мигая. Я испугался, что излишне ее компрометирую – на нас уже косились редкие гуляющие, – и отступил.
И только когда мы направились к скамейке, я заметил и трость, и хромоту ее. Нина сильно припадает на левую ногу. Видно, я не смог скрыть удивления, потому что Нина вся померкла, дернула плечами с вызовом:
– Все меняется, Михаил Александрович. Вот видите, я теперь хромоногая!
– Мы не переходили на «вы», Нина. И ты для меня всегда самая красивая. Такой, как ты, больше нет.
Она отвернулась, а когда снова посмотрела на меня, глаза у нее были нарядные.
И за завесой плетистой ветлы мы стали теми, кем были. Она потянулась ко мне со всхлипом. Никогда мне уже не забыть этого всхлипа, полустона, с которым жаждущий припадает к чаше родниковой воды – я сам издал такой же. В эту минуту я без всяких слов понял, что ничего между нами не угасло.
Оказалось, что она забрела в Аптекарский случайно. Ехала на автомобиле, велела водителю притормозить. Он остался ждать в машине, а она пришла – ко мне! Не знаю, как, кем заколдован этот город, чтобы сводить любящих.
Я сказал, что ночью буду работать в Башне, с документами и книгами, мне и Сытин уже отдал ключ, с условием, что заберет его обратно завтра утром.
– Башня в нашем распоряжении? – шаловливо взглянула она из-под ресниц.
Я покраснел, а она расхохоталась.
Все разворачивалось так быстро. Мы вышли из огорода по отдельности, я – задами, продираясь через кусты акаций и рододендронов. Отстоял очередь в «Винах Армении», чтобы купить бутылку сухого. И в десять, как условлено, я ждал ее у дверей Башни.
Явилась она. Боже мой,
Явилась она, как полный месяц в ночь радости,
И члены нежны ее, и строен и гибок стан,
Зрачками прелестными пленяет людей она,
И алость уст розовых напомнит о яхонте,
О, право, краса ее превыше всех прелестей,
И ей среди всех людей не будет соперницы!
Когда арабы писали «Тысячу и одну ночь», они не ведали, что пишут о моей Нине.
Она сменила платье и приколола на лиф настурции. Жаркие цветы словно вырастали из ее груди.
Пустующий зал на третьем ярусе. Расстеленное саржевое покрывало на вате… Мне было дурно, что я не могу предложить ей перину, кровать, все кровати мира, но она прильнула ко мне: