Сторожами на турбазе работали отец и сын Колмогоровы – большие приятели Петра Манихина. Старший Колмогоров корешился еще с Петровым отцом, ну а младший с самим Петькой и в среднюю школу бегал, и даже в армии служил в одной и той же области – Красноярской. Только Саня Колмогоров служил в стройбате, ну а Петр во внутренних войсках – зэков, значит, охранял на зоне. Вместе они вернулись домой; Саня вскоре женился на Олюне Маньщиковой, которая стала работать на турбазе поварихой, а Петр ходил холостым и подбивал клинья к первой красавице не только в Заманихе, но и, может, на всем белом свете – к Анюте Калининой.
Не о том, впрочем, речь, а о том, что Петька частенько заезжал на своем мотоцикле на турбазу, к дружкам, и, когда случалось там щедрое гостеванье – к примеру, прибывали богатые мужики из Владимира, Мурома, а то и из самого Нижнего – и к столу звали сторожей Колмогоровых, непременно за стол приглашали и Петра.
То же, по словам многочисленных свидетелей, произошло и в этот вечер. Петр много ел, много пил – не больше обычного и не больше других, но вполне достаточно для того, чтобы после ужина, в десять часов вечера, когда любители ранней рыбалки начали расползаться по койкам, дабы не проспать утренний клев, он тоже решил отправиться на покой. Колмогоровы уговаривали Петра заночевать, но он все же хотел вернуться в Заманиху, ссылаясь на то, что в любое время может приехать Анюта, а он ни за что не допустит, чтобы она узнала, что ее Петенька не дома ночевал. Еще решит, что он наведывал в Красноварьке свою прежнюю зазнобу, Соню Селиванову, – обидится так, что не скоро ее уймешь. А Ванька Бушуев, черт хитрый, лишь только зачует, что между Петром и Анютой пробежала черная кошка, сразу вслед за ней втиснется и снова начнет к Анюте клинья подбивать.
Для пьяных мужиков Колмогоровых все это было пустыми словесами – вот еще, из-за бабы мчаться куда-то ночью на мотоцикле, рискуя себе голову сломать на полупроезжей дороге через лес, – но Петра никакими силами было не остановить. Он ведь тоже здорово принял на грудь, а пьяному, всем известно, море по колено, горы – по щиколотку. Облобызался с дружками, тиснул на прощанье Олюню, которую тискали все, кому не лень, а мужику ее хоть бы хны, – и через минуту огонек его старенького «ижика» исчез за деревьями. И Колмогоровы ушли в дом – убирать со стола и отдыхать…
В шесть часов утра механики ремонтной базы, жившие в Заманихе и ехавшие служебным «пазиком» на работу в райцентр, увидели на берегу речки валявшийся вверх колесами мотоцикл. В стороне, скорчившись, лежал человек.
Авария? Убился? «Ижик» знакомый, Петьки Манихина – неужто это он валяется неживой?!
Через минуту выяснилось, что Петька валялся как неживой. Он спал пьяным сном и так крепко, что его насилу добудились. Но даже и после этого он плохо соображал – мало того, что с бодуна был, да еще, видать, при падении крепко приложился головой. Так крепко, что то и дело норовил глаза закатить и без памяти грохнуться, а уж выворачивало его так, что даже видавшие виды механики рембазы жалостливо морщились. Кто-то высказал предположение, что с одного похмелья человека так полоскать не будет – уж не сотрясение ли мозга у него? С этого, говорят, тоже рвет, да еще как! Испугавшись за жизнь хорошего человека, они погрузили Петьку в свой «пазик» и увезли в больницу в райцентр.
Никакого сотрясения у него не нашли – обыкновенный похмельный синдром, как выразился один доктор, выдающийся диагност в этой области. Из чувства глубокого сострадания впрыснули ему внутривенно животворную смесь – десять миллилитров 40-процентной глюкозы с кубиком аскорбиновой кислоты: то, что среди врачей называется «маленькие хитрости большой медицины». Это живенько привело Манихина в чувство. Но память ему не вернуло. Он вообще ничего не помнил, даже как уезжал с турбазы! А уж тем паче – как оказался спящим на берегу, рядом с перевернутым мотоциклом. Ну, тут не надо было быть Шерлоком, чтобы угадать: не справился с управлением, слетел с моста, упал, потерял сознание, «очнулся – гипс»…
Нет, не совсем так. Когда Петр наконец вполне очнулся и вернулся домой, его взял в оборот оперативник Иван Бушуев. И это было похуже всякого гипса, потому что гипс все-таки когда-нибудь да снимут, а Бушуев вцепился в Манихина воистину мертвой хваткой. И не похоже было, что собирается отцепиться!
В тот день Анна возвращалась из лесу – в Зеленом Городе этим словом громко именовали сосновые и березовые перелески, перемежавшиеся с поселковыми улицами, дачными участками и, собственно, давшие городку название. Она любила иногда вот так бездумно побродить между соснами, найти свою, любимую, особенно стройную и высокую, прижаться к ней спиной и постоять, запрокинув к небу лицо с крепко зажмуренными глазами и прислушиваясь к нашептыванию ветра. Искала покоя и совета, обычно находила, но сегодня сосны молчали. Может быть, оттого, что день выдался безветренный? Или просто деревья уж не знали, что ей сказать, чем утешить?
Она возвращалась домой в том же смутном, раздражающем состоянии духа, в каком уходила, пыталась взять себя в руки, уговаривала успокоиться, чтобы Петр не заметил мрака и уныния в ее лице, он привык видеть жену сильной… и вдруг заметила наверху, на железнодорожной насыпи, женскую фигуру с развевающимися черными волосами. Молодая цыганка шла вдоль рельсов, высоко подбирая цветастые юбки, как если бы искала брод посреди реки и никак не могла решиться войти в воду. А скорее всего девушка просто показывала свои очень стройные загорелые ноги, открывая их почти до колен.
За спиной Анны раздался какой-то странный звук, вроде громкого чмоканья. Она испуганно обернулась и увидела невысокого плотненького мужичка, обремененного тремя продуктовыми сумками. Глаз его горел жадным пламенем, но, когда Анна к нему повернулась, мужичок смутился, опустил очи долу и принял вид достойного, высоконравственного кормильца семьи. Анна нахмурилась было, но в следующее мгновение поняла, что неприкрытое вожделение этого забавного человечка адресовалось не ей. Не ей – одетой в узкие, обтянувшие бедра, как вторая кожа, ярко-голубые стрейчевые джинсы и миленькую трикотажную маечку, не ей – с ее гладкими, льющимися по плечам черными волосами, а этому плывущему по насыпи бесформенному облаку цветастых юбок и неопрятным кольцам кудрей. Ничего особенно не было ни в тех цыганкиных ногах – юбки носят куда-а короче, Аннины джинсики еще откровенней выглядят, ни в колышущейся груди – нынче практически каждая вторая без бюстгальтера ходит, ни в черных, прихотливо вьющихся прядях. Но именно при виде ее откровенно обмер мужичок, именно ее проводил тоскующим взором, прежде чем свернуть мимо насыпи к дачным участкам…