И тут все, все смешалось в голове, он словно бы сам лишился сознания – нет, правда, руки и тело теперь действовали помимо воли и рассудка, только иногда вспыхивали острые, как ожог, мимолетные ощущения: вот ее ноготь царапает его сосок, рубашка его уж расстегнута; ее пальцы сжимают его плечи – голые плечи, рубашки, значит, уже нет… и он сам стащил с себя джинсы, или она помогла, а она… это он ее раздел? А было у нее все-таки хоть что-нибудь под платьем? Но теперь-то уж точно на ней ничего не осталось. Светящаяся, раскаленная кожа, каждый миллиметр он обшарил губами. Она не открывает глаз; точно слепая, водит пальцами по его телу… водит, с ума сводит… ну невозможно больше ждать, немыслимо! И она не томит напрасным ожиданием. Покорно развела колени, приподняла вперед бедра, и она сама повела его по своему тайному пути, сама, первая нетерпеливо задвигалась, ну а потом они вместе вершили этот немыслимый танец, то опережая один другого, то ожидая и замирая, то вновь исступленно, ненасытно приникая друг к другу.
– Люби меня, ну люби меня!.. – вдруг выдохнула она ему в ухо, прихватывая мочку губами. И добавила еще слово – созвучное, но непристойное, самое грубое, самое пряное, самое острое и возбуждающее.
Мир в священном ужасе отшатнулся от них двоих, не в силах смотреть на эти исступленные содрогания. Вот уж теперь это точно был обморок, а может быть, даже и смерть.
Человек, который убил милиционера Лукьянова и ограбил сберкассу, готовился к преступлению давно и тщательно, поэтому неудивительно, что он не оставил после себя ни следов, ни зацепок. Оперативник Бушуев рассудил правильно: преступник был умен, хладнокровен, к тому же и в самом деле многое знал о тонкостях работы милиции.
Честно говоря, этот человек (для удобства будем называть его так же, как назвал его следователь Антон Кашин, – фигурант) даже огорчался, что придется обводить вокруг пальца только деревенских ментов, у которых и сообразительность-то никакая, и умишки затуманены хозяйственными заботами (отелится нынче корова Муська или нет, занимало их куда больше, чем ограбление), и ручонки после вчерашнего еще трясутся… Все можно было устроить гораздо проще, однако он вел себя так, словно ему предстоит иметь дело с самим Шерлоком Холмсом или, на худой конец, с Глебом Жегловым. Когда он планировал дело, ему доставляло удовольствие предусмотреть все, даже самые невероятные случайности. К примеру, следы на полу.
За день в сберкассе столько народу потопчется, что в мешанине грязи-пыли сам черт ногу сломит (очень к месту сказано!), вдобавок теперь, когда уборщица Анюта Калинина на неделю уехала, пол вообще мыть перестали. И все-таки задолго до преступления, когда его замысел еще только-только начинал брезжить в голове, во время одной из командировок в Москву (выпадала изредка такая везуха!) он купил кеды на два номера больше размера, который носил, и запрятал в укромном местечке. Ночью, перед тем как постучать в окошко к Лукьянову, надел их. В носки кед была напихана бумага, к тому же дома он какое-то время ходил в них, привыкая, так что теперь двигался легко. Пальцы обеих рук у него были тщательно забинтованы: сказал Лукьянову, что обварился вчера кипятком. Уловка, может, и смешная, но Лукьянов был известен своей доверчивостью и простотой. Его даже малое дитя могло вокруг пальца обвести, не говоря уже о старинном приятеле, каждому слову которого Лукьянов верил свято.
«Обварился – эх, бедолага, как же тебе так не повезло?! Ну, давай выпьем, чтобы зажило как на собаке…»
Так оно и получилось. Замотанные пальцы помогли ему не оставить отпечатков на спинке стула, за которую, к примеру, он мог схватиться, на столе, на двери… Потом-то фигурант бинты сорвал, сунул в карман и натянул загодя припасенные тонкие нитяные перчатки: в них открывал сейф и забирал деньги. В них-то действовать сподручнее!
Самое трудное было – не испачкаться в крови. Этого не убережешься, факт! Как ни рассматривай потом одежду, обязательно проглядишь пятнышко, которое углядит глазастая сволочь Ванька Бушуев. Поэтому вместе с кедами были куплены новая рубашка – простенькая, дешевенькая – и брюки. Одежда тоже была размерами побольше и сидела на фигуранте нарочито мешковато. Кроме того, он нахлобучил кепку, хотя сроду никакого головного убора не носил. Сделано это было на тот случай, если по пути в сберкассу встретится случайный прохожий. Фигурант хотел остаться неузнаваемым и даже шел иначе, чем всегда, – приволакивая ногу.
Глупости, может, перестраховка, но, во-первых, береженого бог бережет, а во-вторых, ему доставляла удовольствие эта игра. Прихрамывать удавалось с трудом, потому что на самом-то деле ноги несли его, словно не касаясь земли. Он летел убивать – и гордился собой, гордился каждым своим шагом. С довольной улыбкой вспоминал, как покупал одежду в Москве, в комиссионке, чтобы лишних денег не тратить и чтобы потом не так жалко было выбрасывать новое, практически неношеное.
Не то чтобы фигурант был скупым… Вовсе нет. Он пребывал в твердом убеждении, что деньги – это грязь. И при этом искренне жалел, что грязь – не деньги. Он хотел быть богатым, очень богатым – но при этом не сидеть на сундуках с накопленным добром. Деньги – это были возможности. Деньги – это была свобода. Средство к достижению цели.
Правда, той ночью его целью были именно деньги, а средством к их достижению – убийство милиционера Лукьянова.
Фигурант постучал в окошко и показал бутылку. Лукьянов какое-то время всматривался в темноту, потом узнал приятеля, но открыл все-таки не сразу. Какое-то время колебался – то ли предчувствовал недоброе, то ли вспомнилась служебная инструкция… Другому человеку он точно не открыл бы, а этому… своему! К тому же настроение у Лукьянова нынче было такое, что ничего не хотелось – только напиться. Не в дымину, конечно: все-таки на посту, да и сложно двум мужикам напиться в дымину с одной бутылки «Трех семерок», – а чтобы слегка поднять градус настроения. Сейчас этот градус был на нуле…
– Ты чего по ночам шарашишься? Что не при деле?
– Да так, выпить захотелось. Выпьем?
– Ну давай.
Фигурант отлично знал, что Лукьянов не устоит. Только глухой не слышал, как он сегодня ругался с женой. Альбина была беременна и хотела сделать аборт: дескать, хватит им и двух дочек, их еще надо вырастить, приданое дать, а третьей наверняка тоже дочка будет. Кабы сын готовился, еще можно бы рискнуть, да и то… Лукьянов страшно злился и кричал, пусть-де только Альбина попробует отправиться в районную больницу – он ее домой назад не пустит. Разведется и дочек у нее отсудит, ни за что не отдаст! Расстались очень сердито.
Итак, дверь в сберкассу приоткрылась, фигурант вошел. Это было в одиннадцать вечера. В двадцать три часа.