Мама охает, папа кладет ладонь ей на плечо, чтобы успокоить или успокоиться самому, я не уверена. Корди глубоко вздыхает. Кейт цепенеет рядом со мной, видя реакцию моей семьи. Он не знал, что я так ничего им и не рассказала. Кейт предполагал, что мы не говорим об отце Лео, потому что я передумала, оставила ребенка себе и это ранило чувства Мэла. А вовсе не потому, что моя семья ничего не знает.
Я не люблю лгать, а умалчивание похоже на ложь, верно? Последние восемь лет я молчала, думая, что скажу правду, только если меня спросят. И теперь я чувствовала угрызения совести. Мне хотелось рассказать им, но я не могла. Как только я рассказала бы им, они начали бы задавать вопросы. И пришлось бы сказать о суррогатном материнстве.
Эти разговоры — укоры, упреки, мысли о том, как я сглупила, согласившись на это, — были бы невыносимы. И к тому же мне пришлось бы сказать, почему я сохранила ребенка. Прошло уже так много лет, а мне все еще было трудно думать о том, что сделал Мэл. Как он это сделал. Мне было трудно думать об этом, не то что говорить. Я видела, как холоден он стал. Его интересовало только выполнение принятого решения.
Я не хотела вновь переживать тот момент. Не хотела рассказывать обо всем семье. Зная маму… и зная Корди… становилось понятно, что они не оставили бы это просто так. Они бы решили, что знают, как лучше. Они попытались бы уговорить Мэла. Попытались бы все уладить, думая, что все можно исправить с помощью пары скандалов, пары правильных слов. Они попытались бы напомнить Мэлу, как много мы значим друг для друга.
Я же знала, что все это не сработает. Я встречалась с ним, говорила, я разрыдалась… Но все это не имело для Мэла никакого значения. Мэл больше не хотел видеться со мной. И я не хотела, чтобы мама и Корди видели этого нового, ожесточившегося Мэла. Я приняла это решение, и так было лучше для всех. Я смолчала. Солгала своим молчанием, зная, что чем дольше я буду молчать, тем больнее будет моим близким. Я причинила боль людям, которые любят меня. И все оттого, что я хотела их защитить.
— А отец ребенка? — спрашивает доктор. — Он страдал от кровоизлияний?
— Около десяти лет назад он проходил обследование. Врачи ничего не обнаружили.
Наверное, тетя Мер может точнее ответить на этот вопрос, но я не решаюсь посмотреть на нее. Не хочу втягивать ее в это. И не хочу, чтобы мои родители и Корди чувствовали себя преданными. А именно так они себя почувствуют, если поймут, что тетя Мер всегда все знала.
— С отцом все в порядке, — говорит тетя Мер. — Он прошел еще одно обследование год назад, когда у него начались головные боли и головокружения, но и на этот раз ничего выявлено не было.
Мама охает, папа и Корди столбенеют от ужаса. Мне больно оттого, какую боль это причиняет им.
Врач — я с ним раньше не виделась и, наверное, никогда больше его не увижу — что-то записывает в истории болезни. Я замечаю, что у него дорогая черная ручка. Он записывает новые данные и, скорее всего, прибавляет: «Придурошная семья. Половина из них даже не знали, кто отец ребенка. А мать явно лгунья».
Глядя на прядь золотистых волос, упавшую на лоб врача, я вдруг понимаю, насколько он молод.
Я никогда не думала, что некоторые факты, например возраст врача, в чьих руках находится жизнь твоего ребенка, будут настолько важны.
Ему, конечно, не семнадцать, но он ненамного старше меня. Разве он не должен быть опытнее, чтобы ставить диагноз? Разве он не должен быть опытнее, чтобы стоять тут передо мной и говорить, что не так с моим сыном?
Конечно же, именно это врач и делает.
Он начал разговор, выведя меня из палаты Лео. Если бы он собирался сказать, что Лео вот-вот проснется, то сказал бы это при Лео, зная, что его слова помогут мальчику. Лео услышал бы его и понял, что нужно делать.
Раз врач хотел поговорить со мной наедине, значит, его слова предназначались только для взрослых.
Все было точно так же, как когда я привезла сюда Лео с кровотечением из носа. Врачи остановили кровь, но потом отвели меня в комнату для отдыха и сказали, что Лео срочно нужно сделать томограмму мозга, потому что я указала в заявлении, что в семье были пострадавшие от кровоизлияния и что у Лео иногда болела или кружилась голова.
Потом они сказали мне, что обнаружили при сканировании. Сказали, что нужно срочно делать операцию, потому что аневризма вот-вот разорвется.
Всякий раз они разговаривали со мной так, чтобы Лео не слышал. И поэтому, когда врач, с которым я была незнакома, попросил меня — нас — выйти из палаты, я знала, что новости будут плохими. Не те новости, которых я ждала. Не те новости, которые были мне нужны.
Не поднимая головы, доктор смотрит на меня исподлобья. У него темно-синие глаза. Глаза старика. Он молод, но многое уже повидал. Наверное, когда видишь смерть каждый день, ты стареешь, стареешь душой, и только тот, кто приглядывается, может увидеть это.
— Миссис Кумалиси… — говорит он, выпрямляясь.
— Да? — хором отвечаем мы — я, мама и Корди.
— Доктор Кумалиси…
Врач выразительно смотрит на маму и Корди. Он будто молча спрашивает у них: «С чего бы мне обращаться к кому-то из вас?»
— Да, доктор?
В душе я согласна с ним. В конце концов, это же мой сын в больнице.
— Мы уже месяц наблюдаем за состоянием вашего сына.
— Да.
— И оно особо не улучшается.
— «Особо» означает, что оно не улучшается вовсе, верно? — говорю я.
Я чувствую, как мама, папа и тетя Мер цепенеют. Может, этот врач и молод, но все равно не стоит говорить с ним вот так.
В глазах врача мелькает что-то похожее на уважение. Наверное, большинство родителей цеплялись бы за каждое его слово, надеясь, что он скажет то, что они хотят. При этом такие родители все равно понимали, что не получат желаемого. Я тоже цепляюсь за надежду. Но я видела, как врачи все время пытались привести Лео в сознание, я видела их лица и знаю, что Лео не идет на поправку.
— Текущий курс лечения, судя по всему, оказался не столь эффективен, как мы надеялись. Мы не думали, что мальчик так долго пробудет в коме. Однако все наши попытки вывести его из комы оказались безрезультатными.
Я понимаю, что врач повторяет это для моей семьи. Он хочет, чтобы они поняли: врачи действительно пытались что-то изменить.
— Доктор Кумалиси…
— Да?
Он смотрит мне прямо в глаза, и между нами устанавливается странная близость. Близость понимания.
— На самом деле состояние Лео ухудшается.
Мама и Корди тихо плачут. Кейт сжимает мою ладонь. Папа отходит в угол комнаты. И только тетя Мер реагирует так же, как и я. Она не проявляет никаких эмоций.
— Не наблюдается ни улучшения, ни стабильности его состояния, — продолжает врач. — Мы не уверены, сколько времени это протянется, но на данный момент, судя по всему, исход неизбежен.