Я знаю, что врач опять собирается сделать это. Собирается сказать то, что я не хочу слышать.
А он знает, что я опять скажу ему, что он ошибается.
Только на этот раз врач будет говорить увереннее. А мои слова будут менее убедительны.
И только Лео решать, кто из нас двоих прав.
— Доктор Кумалиси… — начинает он.
«Я тебя ненавижу, — думаю я. — Я редко испытываю ненависть к людям, но тебя я ненавижу».
Кейт считает, что мне нужно позвонить родным, хотя уже поздно. Нужно передать им слова доктора.
Мы стоим в углу больничной палаты и шепчемся об этом.
Кейт думает, что если я не позвоню им, то опять солгу. Мой муж думает, что я лгунья, потому что я предпочитаю замалчивать правду. Наверное, в чем-то он прав, но я никогда не замалчивала правду, исходя из собственной выгоды. Если я чего-то не говорю, то поступаю так, чтобы защитить кого-то. Но для Кейта ложь — это ложь, и неважно, каковы твои причины для лжи. В этом его взгляд на мир (зло — это зло, а добро — это добро, промежуточного варианта нет) отличается от моего. В этом его взгляд на мир, взгляд, придающий ему силы и веры в то, что он делает. И это его убеждение раздражает меня. Напоминает, почему Кейт иногда настолько выводит меня из себя.
— Ты должна сказать им.
— Ты хочешь, чтобы я прямо сейчас позвонила полусонным и без того расстроенным людям и передала им слова доктора? Сказала им, что кома настолько глубокая, что теперь Лео никогда не проснется? Что не приходится рассчитывать более чем на двое суток? Я должна поступить так с людьми, которых люблю?
— Такова правда.
— Да? В жопу такую правду!
— Прелестно. — В его голосе звучит отвращение. Презрение.
— Двое суток, Кейт.
Он кивает, глядя на меня свысока. Глядя на меня со своего белого коня, глядя из-под забрала своих сверкающих доспехов. Давая понять, что он оказывает мне честь, вообще разговаривая со мной после того, как я выругалась при сыне. После того, как я сказала такое о столь чистом и фундаментальном понятии, как правда.
— И как они должны будут пережить эти двое суток? Плача, горюя, испытывая бессилие? Или, по-твоему, они преисполнятся надежды? Подумают, что, может, все и обойдется? И как им провести завтрашний день, их последний день вместе с Лео? Сидя вокруг его кровати, плача, перешептываясь? Привнося сюда отчаяние и скорбь? Или играя, читая ему книжку, занимаясь вязанием, как и в любой другой день? По-твоему, я должна допустить, чтобы Лео в последний день его жизни окружало страдание?
Господин Правда ничего не говорит. Он знает, что я права, но скорее оторвет себе соски, чем признает это.
— Никто не попрощается с ним, пока не наступит время. Я хочу, чтобы потом они вспоминали этот последний день, и он был для них исполнен покоя, а не скорби. Я расскажу всем в понедельник. Тогда они попрощаются с Лео.
— И тебе опять придется лгать. Лгать о том, когда ты об этом узнала, — говорит Кейт.
Значит, он понимает, что я права.
Я сверлю его взглядом.
— Знаешь, очень хорошо, что я люблю тебя, потому что иногда я тебя просто ненавижу.
— Иногда я думаю, знаю ли я тебя по-настоящему? Ведь ты многое скрываешь, — говорит Кейт, чтобы последнее слово осталось за ним.
— Что ж, тогда мы квиты, — отвечаю я, чтобы поддеть его, возвращаюсь к кровати Лео и сажусь на его место.
— Знаешь, Лео, — говорит Кейт, опускаясь на мой стул, — у тебя очень глупая мамочка.
Я беру Лео за руку, представляя, как он закатил бы глаза, глядя на наше поведение.
— Ты всегда знал, какой у тебя капризный папа, верно, милый? Сегодня он совсем раскапризничался. Думаю, я запрещу ему играть на приставке.
Кейт поворачивается ко мне с таким ужасом на лице, что я едва могу удержаться от смеха. Сейчас он так похож на Лео в подобные моменты. Кейт тоже начинает смеяться. Мы смеемся, смеемся, не можем остановиться, и я вижу слезы на его лице. Кейт часто дышит, икает, и с его губ слетает то ли смех, то ли рыдания. Потом он встает и выходит из комнаты.
А я все смеюсь. Кейт ушел, ему нужно найти тихий уголок, где он сможет горевать в одиночестве, где он перестанет быть сильным принципиальным мужчиной и сможет поплакать над тем, что его брак разваливается, а сын умирает.
Я все смеюсь. Я не могу остановиться — если я перестану смеяться, то услышу пиканье аппаратуры, отсчитывающей, сколько ударов сердца у Лео еще осталось.
Я могу только ждать.
Курить и ждать.
Мэл принял мои извинения, он не обиделся на то, как я говорила с ним до этого. Сказал, что ему жаль. Сказал, что скучает по мне. Сказал, что позвонит, если появятся какие-то новости.
Теперь мне остается только ждать. И курить. И надеяться, что все будет в порядке.
Сегодня с утра в моей голове звучит песня «Perfect Day» [6] . Я знаю, она немного банальная, но я не могу отделаться от этой мелодии, глядя, как все важные для Лео люди собираются в его палате.
Мама вяжет, стараясь не приставать к Корди с советами по воспитанию Рэндела и Риа. Мама полагает, что дети немного избалованы. Еще бы, ведь это она сама их балует…
Папа разгадывает кроссворд в «Таймс», устав выигрывать у Мэла в карты. Всякий раз, проигрывая, Мэл делает вид, будто поддался папе, но мы все знаем, что это не так.
Тетя Мер, Кейт и я по очереди читаем Лео книжку. Осталась всего пара глав, и мы с мужем знаем, что дочитать их нужно сегодня.
Рэндел и Риа ведут себя удивительно хорошо — слушают книжку и возятся с игрушками, разбросанными на полу. Еще их развлекают Эми и Труди — они приглядывают за детьми целый день.
Корди издевается над Джеком. Она непрерывно посылает его за какими-то, в сущности, ненужными покупками — например, за полосатыми карамельками (ей непременно нужно, чтобы конфеты были именно полосатыми и без надписей). Когда Джек пытается возразить, Корди выразительно смотрит на Мэла, своего старшего брата. И Джек тут же выполняет ее просьбы. Вечером он приносит нам пиццу.
В каком-то смысле это действительно идеальный день. Да, мы все набились в небольшую больничную палату. Да, врачи и медсестры смотрят на нас неодобрительно. Да, Лео, ради которого мы все собрались здесь, крепко спит. Но этот день близок к идеальному.
Когда мои родные будут вспоминать этот день, я надеюсь, они сочтут его счастливым. И я хочу, чтобы Лео слышал, что все вокруг такие же, как и всегда.