Я ткнул пальцем на Sznycel wiedenski.
– А! Escalope de veau panée. Знаю.
Незаметно подошедшая официантка стояла рядом.
– Proszę przynieść, pani, sznycel wiedenski, – гордо произнес я почти по-польски.
– Escalope de veau panée, s'il vous plaît, – распорядилась Кики и, повернувшись ко мне, добавила: – А ты будешь есть то, что произнести невозможно. И учти, здесь надо говорить только по-французски, а то примут за англофона.
– Но я вообще-то по-польски… – начал оправдываться я.
– Здесь всё, что не по-французски, всё по-английски.
Я хотел заказать бутылку красного.
– Красное здесь отвратительное. Впрочем, и белое тоже.
– Что скажет американка, если ей принесут плохое вино, – начал было я, но, настоящая дочь Франции, Кики к вину относилась серьезно:
– Все скажут, что плохое вино – это плохое вино.
Принесли шницели. К моему удивлению, мой sznycel wiedenski отличался от кикиного escalope de veau, у меня в гарнире была мелко наструганная свекла, у Кики свеклы не было.
– Не любишь свеклу? – спросил я.
– Темно-бордовое пятно портит цветовую композицию на тарелке.
Я решил, что начну излагать свою просьбу за кофе. Но от кофе Кики отказалась:
– Кофе будем пить в другом месте. И не забудь про свою привычку платить за дам в ресторане. Только, пожалуйста, не оставляй больших чаевых. Я здесь бываю часто и не хочу, чтобы меня принимали за даму, у которой поклонник – идиот.
Я отплатил счет:
– Теперь куда?
– Идем, – и повела меня к знакомой мне дверце в углу зала.
«Неужели все-таки диван», – подумал я.
Мы поднялись по известной мне лестнице. Потом, теперь уже по лестнице мне неизвестной, спустились на три этажа, и, поблуждав по узкому коридору, уткнулись в дверь. Кики вынула ключ, открыла дверь:
– Входи.
Я оказался в комнате, которая, скорее всего, использовалась как фотостудия. В центре стояла тумбочка с прожектором, три стены были покрашены в темно-серый цвет, на четвертой размещалось панно с видом Монреаля. В одном углу – шкаф и маленькая кухня, в другом – диван.
– Здесь делают фото обнаженных девиц? – спросил я.
– И обнаженных тоже. Но я занимаюсь прическами. Я сначала рисую макеты причесок, потом в салонах стригут по моим макетам. А здесь я фотографирую то, что получается.
– Это прибыльно?
– Куда больше, чем порнография. Женщины чаще думают о прическе, чем о сексе.
Она подошла к кухне, достала из ящика пакет кофе. Высыпала кофе в кофемолку.
– Будем пить кофе, – догадался я.
– Нет. Сначала мы займемся второй проблемой, а потом будем пить кофе, и ты мне расскажешь про первую проблему.
– А зачем ты мелешь кофе сейчас?
– Я люблю запах молотого кофе. Это вносит во вторую проблему особый аромат.
А что!
* * *
– Я хочу тебя поблагодарить за то, что в полиции ты не нарисовала ничего такого, чтобы могло доставить мне неприятности.
– А как еще?! Американка, если ее попросят донести на любовника, потребует разрешение суда на допрос. Немка всё расскажет и на следующий день прибежит в полицию добавить, что забыла. Итальянка так намешает правду с абсолютно несусветным вымыслом, что следователь на следующий день ляжет в больницу для душевнобольных. А француженка всё расскажет, но забудет про самое главное. Так что у тебя за проблема?
– Мне нужно найти русского, который продает картины какого-то латиноамериканского художника.
– И всего-то!
– Ты знаешь его?
– Его зовут Игорь?
– Да. Его фамилия Семицветов.
– Ты решил доконать меня сложными словами на иностранных языках.
– Что ты о нем знаешь?
– Он продавал картины художницы из Латинской Америки. Фамилию не помню, но имя сейчас вспомню. Этна. Как вулкан. Мы сначала думали, что кто-то рисует под латинку. Но потом увидели, что новых картин у него нет. Значит, латинка действительно настоящая. У него было два салона, здесь, в Монреале и где-то в Америке. Последние пять или шесть картин он продал какому-то американцу и закрыл дело.
– Где он сейчас?
– Он купил дом на озере около Сант-Агаты.
Я помнил это озеро:
– Там очень дорогие дома.
– Он хорошо заработал на картинах. Эта Этна очень неплоха. Даже талантлива. Краски у латинов всегда яркие желтые и красные. У нее тоже. Но столько оттенков желтого! А оттенки желтого это очень непросто. А вот теперь…
Она подвела меня к шкафу, открыла его:
– Здесь хранятся мои картины. Я тебе хочу подарить одну картину. Посмотри.
Она вытащила холст, на которой были изображены какие-то странные люди. Их было много, но все они были разные. Объединяло их то, что все они торопились и у всех были лица предприимчивых и озабоченных людей.
– Эту картину я назвала «Фокусники». Понимаешь… Все мы в этой жизни фокусники. Только у одних фокусы получаются, у других нет. Некоторые повторяют один фокус по нескольку раз. Только все фокусы ограничены во времени. У всех есть начало и есть конец. Фокусов без конца не бывает. Возьми эту картину. Хочешь, я тебе ее подпишу «Гойя» или «Рафаэль». Хотя по жанру, – она посмотрела на картину. – Хотя по жанру это, скорее, Дали. Хочешь?
– Пусть будет Дали.
Она взяла кисть и аккуратно подписала картину.
– А это моя любимая картина.
Она вынула рамку, на которой не было холста.
– Но здесь ничего нет.
– Она называется «Время». Мы не можем увидеть время, но оно существует. Мне уже скоро сорок. И все сорок лет время существовало, но я его не замечала. Я могу часами смотреть на эту картину. И вижу тех, кто есть, и тех, кто были. Плохие, хорошие, но были. Сначала у меня портится настроение, но потом чувствую прилив сил. И хочется работать. Ты торопишься?
– Нет.
– Тогда самое время приступить к повторению решения второй проблемы.
* * *
Картину «Фокусники» я повесил у себя в кабинете в Орландо. Как-то один джентльмен, глядя на нее, изрек:
– Это хорошая копия. Она мало чем отличается от подлинника. Где же я видел подлинник? Ну, конечно, в новом музее Дали во Флориде. Я не ошибся?
– Увы. Подлинник находится в Испании, в Фигерасе, – поправил я.
– Ну да, конечно, в Фигерасе! Как я мог ошибиться!
Фокусники. Очень много фокусников!