«Вот и наказал вас Господь», – спокойно подумала Надежда, словно делом своих рук, любуясь поистине кошмарными изменениями, происшедшими с ее обидчиками. А ведь им далеко еще до тридцати! Старики, измордованные жизнью, стояли перед Надеждой, и она с особенной силой ощутила свою молодость, и стать, и модный, дорогой, хоть и прилично-скромный костюм, и пышные каштановые кудри – ничуть не хуже той косы-красы, которую она носила в школе. А эти, эти-то… Более-менее удержался на краю гибельной пропасти только Кешка – тот самый, мелкорослый, первым заговоривший с Надеждой. Его кожа была гладкой, черты четкие, волосы подстрижены ежиком, зубы целы. И глаза – темно-карие, яркие – выглядят молодо. Вот только сам взгляд… такая в нем усталость…
– Узнала, недотрога? – глухо пророкотал Матвей, и она кивнула:
– С трудом.
– Да, – пожевав губами, молвил тот. – Время – оно, знаешь… А тут жизнь такая, что… и в рот, и в зад без отдыху.
Непристойное слово он произнес легко, привычно, и тут же сопроводил его цветистым шлейфом отборной матерщины.
Надежда и бровью не повела: все-таки будущие менты в выражениях тоже не стесняются, кое-какая закалка у нее уже была, к тому же за поминальным столом успела понять, что если местные мужики знают три слова, то два из них – матерные.
– Так что там насчет дома? – холодно спросила она. – У тебя хоть есть на что его купить или в штанах одни прорехи? Либо кошель к боку прижимаешь?
Матвей вяло шлепнул губами от злости, а Надежда про себя улыбнулась. Она сразу поняла, что у Матвея патологически увеличена печень – он пил, конечно, люто! – и реплика про кошель была еще одной маленькой местью. Впрочем, Матвей это проглотил. А поскольку Надежда была только рада избавиться от обременительного наследства, они тут же, за столом, наскоро обсудили сумму – смехотворную, на взгляд Надежды, однако почти неподъемную для Матвея – и разошлись, уже не меряя друг дружку ненавидящими взглядами, а как деловые люди. Почти как партнеры.
Весь следующий день Надежда провела в сельсовете, оформляя необходимые документы. По счастью, на ее имя была оформлена дарственная, не то жди полгода, пока вступишь в права наследства! Тут же толокся и Матвей, прижимавший правой рукой печень, а левой – все-таки кошель: он хотел поскорее заплатить за дом и участок. Рядом, подозрительно поглядывая на Надежду, вилась его жена: тоже из бывших одноклассниц, замученная, худая. У Матвея было пятеро детей, эта Галька работала дояркой… измаешься тут!
Наконец Надежда получила деньги, махнула на прощание Гальке – и ушла собирать вещи, чтобы послезавтра, как отбудут девять дней, сразу ехать на станцию. Задерживаться в доме Матвея у нее не было ни малейшей охоты! Но к вечеру троица ее бывших врагов постучала в дверь.
– Чего надо? – неласково буркнула Надежда, став на пороге в криво застегнутом халатике: она уже собралась спать.
– Хочешь не хочешь, а это как-то не по-людски, – прогудел Матвей, держа на вытянутой руке четверть с мутно блестевшей жидкостью. – Не обмыли дом, ну куда такое дело годится?
– Я не пью, – предупредила Надежда. – Так что не по адресу.
– Зато мы пьем! – заржал было Игорь, но тут же, досадливо двинув его худеньким плечиком, вперед вышел Кешка.
– Надя, ты что? – спросил он тихо и так взволнованно, что Надежда почему-то растерялась. – До меня вот сейчас только дошло – ты на нас злишься, что ли? Ёлы-палы… – Он схватился за голову. – Да ты что, Надя? – В глазах его, влажных, помолодевших, пылала чистая юношеская обида. – За что, главное? Мы Богом знаешь какие битые? Вроде старики, тебе не в масть: ты вон какая ягодка-малинка, а окажись тут в мае восемьдесят пятого, когда нас тем «животворным облаком накрыло», – я б еще на тебя посмотрел!
Конечно, Кешка бил на жалость, это ясно. Радиация радиацией, однако запойного алкаша от просто больного человека Надежда за сто шагов могла отличить. Однако стыдно сделалось собачиться после этих покаянных слов: «Мы Богом битые». Правда ведь, она и сама о том думала…
– Ладно, заходите. Посидим. Только еще раз предупреждаю: не пью!
– А и не пей! – отозвался Матвей. – Моя Галька для тебя вон морсу наварила, брусничного. Морс-то будешь?
Надежда глотнула. Морс был хорош. Она растрогалась: нарочно для нее наварили, это надо же! Похоже, мужики и впрямь пришли мириться. Ну и пусть их. Прощать Надежда никого не собиралась, но провозглашать это во всеуслышание не хотела.
У нее почти не было еды, однако мужики почти все принесли с собой: вареную бульбочку, соленые огурцы, сало, капусту.
Сели, сдвинули стаканы: за что? За покупку, надо полагать? Выпили. Потом за Надежду, чтоб не держала на сердце зла. Спохватившись, помянули, не чокаясь, и Зинаиду. Потом выпили за всех трех приятелей, дружба которых – не разлей вода!
«Не разлей водка, – подумала Надежда, исподтишка разглядывая бывших одноклассников. – Как бы не начали приставать по старой памяти». Ее передернуло. Теперь она себя ругательски ругала, что впустила в дом этих бомжеватых мужиков. Главное, они ведь прекрасно понимают, о чем она думает. Неудобно получается!
Чтобы сгладить неловкость, Надежда осушила уже третий стакан морса, наслаждаясь медово-мятным послевкусием. Как это Галька его варит, интересно? Надо бы спросить.
– Слышишь, Матвей, – повернула она голову. – Ты не знаешь…
И осеклась: с каким жадным, плотоядным любопытством смотрели на нее эти трое! Вдруг лица их задрожали… отплыли, разнеслись куда-то по углам избы, а потом – багрово-синие, страшные, неразличимые – снова собрались в кучу и надвинулись на Надежду.
«Они пришли убить меня и забрать деньги, – мелькнула мысль. – Дураки, их же сразу вычислят…»
И все стемнело в ее сознании.
Именно деньги были первым, что увидела Надежда, когда снова открыла глаза.
Ей мешало что-то цветастое, накрывшее веки. Надежда подняла руку, тупо удивившись, как трудно ей это далось, и сняла помеху. Та бумажно зашуршала в негнущихся пальцах. Это и была бумажка – пятидесятирублевка. Надежда, стараясь не шевелиться – все тело у нее почему-то жутко болело, – разглядывала красный смазанный след на уголке купюры. «Как нарочно, – вяло подумала она. – Кровавый отпечаток пальца. Плохой детектив. Однако что же это со мной?»