Вера Герасимовна вздохнула:
— Любовь зла! Бедную женщину стоит пожалеть.
— Не стоит! — возразила Настя. — Любить убийцу — бр-р! А самое смешное, что Вагнер уговаривает Ирину Александровну и Дашу уехать насовсем, только в Германию. С Сергеем Николаевичем, разумеется. Сам Вагнер скоро едет — говорит, что здесь, у нас, в наши непонятные времена ничто хрупкое и прекрасное не выживет.
— В Вагнере я ничего хрупкого не нахожу, — проворчал Самоваров. — Насчёт прекрасного не знаю. Прекрасное небрезгливо и где только не живёт. Особенно если его понимать широко и находить прекрасной, скажем, рыжую девицу с физиономией кулачного бойца. И портреты её писать вдохновенно.
Вера Герасимовна неожиданно вступилась за Анну Рогатых:
— Да, она некрасива, но достаточно женственна. Она неплохо смотрится, после того, как перестала завязывать эти нелепые хвостики, покрасила брови и надела корректный брючный костюм. Такие девушки нравятся мужчинам в возрасте. Например, Лошкомоев на Рождественском концерте не остался равнодушным. Он просто слюни пускал, на нее глядя.
— Не мог он крашенных бровей видеть, — возразил Самоваров. — Анна дирижировала хором и к публике стояла задом.
— Именно об этом я и говорю! Ты, Коля, всегда прикидываешься наивным и вынуждаешь меня называть не совсем приличные вещи своими именами. Ты меня прекрасно понял: Лошкомоева пленило именно телосложение Анны. И вообще я зашла на минутку, а сижу у вас битый час!
— Куда вам спешить?
— Коля, ты не можешь себе представить мою занятость! Алик ещё утром просил клюквенного киселя, а я до сих пор не собралась сварить. И — батюшки, забыла совсем! — у него с девяти утра на спине перцовый пластырь. Как бы не было ожога! Бегу!
Самоваров проводил Веру Герасимовну до двери. На прощанье она бросила многозначительный и печальный взгляд через плечо — туда, где осталась в сумерках комнаты Настя.
— Бедный Коля! — прошептала Вера Герасимовна. — Ты знаешь, как я люблю Настеньку. Но она так молода и неловка как хозяйка! Зачем она покупает то дорогое и совершенно бесполезное для здоровья печенье, каким она угощала меня сегодня? Я ведь давала ей отличный рецепт манника. Его моя подруга Тамарочка Водопивцева унаследовала от сестры своей покойной свекрови, и Юля… Коля, у тебя что-то лицо красное. Тебе не хватает молибдена!
Самоваров вежливо перебил Веру Герасимовну:
— Наверняка Альберт Михайлович с перцем на спине сейчас куда краснее, чем я.
— Ты прав! У него кожа чувствительная, как у младенца, — с гордостью сообщила Вера Герасимовна и стала торопливо спускаться по лестнице.
Самоваров вернулся к Насте. Та в полной темноте сидела на полу, поджав под себя ноги.
— Я тебя жду, — сказала она. — Давай ёлочку зажжём!
Ёлка уже полдня стояла в комнате, наряженная по Настиному вкусу. Самоваров щёлкнул выключателем. Мелкие цветные огоньки вспыхнули друг за другом в тёмной хвое и волшебно умножились, отразившись в стекляшках и всяких затейливых серебристых штучках. Всё было весело, пестро — редкий, только раз в году повторяющийся случай, когда фольга, бумага и наивный конфетный блеск краше нетленных и недешёвых вещей.
— Замечательно получилось, — признал Самоваров. — А в музее губернаторский дизайнер нарядил ёлку к концерту одними золотыми бантиками. Эффектно, но скучновато.
— Скорее ненормально! — возмутилась Настя. — Это всё равно, как если бы у человека было тридцать три носа, пусть самых красивых, греческих, но не было бы глаз и прочего. Ёлка должна быть живой и обещать все возможные радости. Ты меня пилил всё время: ёлка это разукрашенный труп дерева, вроде мумии Тутанхамона. Неправда! Мумии противные, а здесь красота в чистом виде. Разве не чудесно: темнота, мы с тобой под ёлочкой, тихо вокруг. А снаружи снег идёт, и та половина Земли, где мы, повёрнута лицом к ночи, к холоду, к космосу — помнишь, ты говорил? Эта половина вся промёрзла, заиндевела, и если бы не леса на Амазонке, мы бы задохнулись…
— Ага! И в середине Вселенной сидит Иван Петрович. Все эти умные вещи, дружок, не я придумал, а Пермиловский Фёдор Сергеевич. Только он сумасшедший, — сказал Самоваров.
— Но ведь кругом действительно снег, и холод, и дальше только космос! Как мы умудряемся тут жить? Вагнер говорит, надо нам разбегаться — туда, где уже всё хорошо устроено. А я здесь собираюсь жить. Из вредности. Но только с тобой!