Дудкин действительно вздремнул на самом интересном месте. Профессору пихнул его в бок. Дудкин засопел, приоткрыл глаза и посмотрел в разные стороны, так что профессор смог продолжить:
— И вот я, больше не владея собой, готов броситься к чертовке, как вдруг на долю секунды теряю сознание. Наверное, от раздавленных цветов слишком уж резкий запах пошёл (ландыши вообще токсичны). Но я не слабак — в следующую долю секунды уже стою на ногах. И что же я вижу? Та же поляна, но никакой Инессы и никаких ландышей. Ни одного цветочка! Зато банки из-под пива валяются, газеты в жиру, плевки всюду, кострище ещё дымится, а посередине в траве кто-то нагадил. А? Что скажешь?
— Всё это вам примерещилось, Фёдор Леопольдович, на алкогольной и сексуальной почве, — твёрдо заявила Ида Васильевна, проходя мимо с букетом одуванчиков и кульком карамелек.
Весенний ветер раздувал блеклый крепдешин её платья, но ничего не мог поделать с её безупречной причёской. И профессор Безносов не нашёлся, что ответить.
Спустя полчаса Ида Васильевна достала из буфета стеклянную вазочку на тощей, как у рюмки, ноге. В вазочку влезло с десяток карамелей. Затем на столе появились чашки с незабудками.
— Знаешь, Мишук, бедный профессор Безносов окончательно свихнулся, — сообщила Ида Васильевна мужу.
Тот громогласно пробежался по клавишам рояля:
— Неужели?
В доказательство Ида Васильевна рассказала про ландыши.
Густые брови Михаила Пахомовича удивлённо всползли на лоб. Он загремел аккордами, потом перешёл на трели, и вышла у него не песня советских композиторов, как обычно, а что-то совсем забытое.
Композитор удивлённо пожал плечами и напел:
Он рыбку снял с улыбкой,
Я ж волю дал слезам.
— Плакать не надо, выпей лучше чаю, — посоветовала Ида Васильевна. — Я купила леденцов.
Чай она заварила травяной, очень бледный. Он пах прополотой грядкой.
— А мёд где? — детским голосом заныл композитор.
— Мёд вчера съела кошка Пелагеи Демьяновны. Та рыжая, без хвоста — ты её знаешь. Я застала её на столе, и вазочка была уже пустая.
— Кошки не едят мёда.
— Здешние едят всё. Иначе куда подевался пучок редиски, который я оставила утром на буфете? Всё пропадает, всё! Даже люди. Например, дачный охранник Ефимов… Правда, Фёдор Леопольдович утверждает что видел его в лесу. Разумеется, издали. Несчастный якобы был в гавайской юбке из травы и с волосами до плеч.
— Враньё, — заметил Михаил Пахомович, разгрызая леденец, как орех. — Охранник был плешив. В юбке был кто-то другой.
— Да не было вообще никого! Чудес не бывает! У профессора галлюцинации от грибов. Последнее время он всё время несёт околесицу. А охранника просто уволили — ведь дача-то колдобинская дотла сгорела. И Инесса ни по каким ландышам не каталась. Она наконец закончила свой культпросвет и уехала работать в Уренгой.
Ида Васильевна подлила себе чаю и осторожно положила за щёку карамельку.
— Клубничная! Кстати, Каймакова старая тоже на север подалась, — добавила она. — Внучку проведать. Я вчера её встретила, когда она в автобус садилась. Она мне и билет на самолёт показала, Нетск — Уренгой… Кстати, об Уренгое! Как же я могла забыть! Ещё утром хотела тебя удивить…
Ида Васильевна вспорхнула от стола и вытащила из-за буфета что-то бумажное, свёрнутое в трубочку.
— Вот полюбуйся, — сказала она мужу. — У дачников на мусорке взяла — на растопку, конечно. Думаю, это Секушины выбросили. Они довольно интеллигентные люди: прошлым летом клеили под обои «Книжное обозрение».
Тоненькими птичьими пальчиками она стала разворачивать свиток в подобие толстого журнала. Но журнал давно слипся и слежался трубой, потому норовил вновь скрутиться. Наконец Ида Васильевна с ним сладила.
Михаил Пахомович на издание покосился без всякого интереса. На мятой обложке он увидел фотографию сурового пейзажа и надпись «Уренгойские сполохи».
— Дрянь какая, — сказал композитор. — Кажется, и коза жевала…
— Какая коза! Это литературный альманах. Ты сюда посмотри!
Разогнув журнал в нужном месте, Ида Васильевна прочитала вслух:
— «Логово оборотней», фантастический роман. Взгляни теперь, Мишук, на фото автора.
Михаил Пахомович достал из кармана рубахи очки в мощной роговой оправе и взглянул.
— Ну? Узнаёшь? — наседала Ида Васильевна. — Нет? Даю подсказку: в прошлом августе он сидел на этом самом месте и пил чай с петровским вареньем.
Композитор уже собрался признать, что жена права — это фотография их прошлогоднего знакомца Кости, только страшно исхудавшего и с неровной чёрной бородой.
Но вдруг он возопил:
— Ерунда! Не он это! Посмотри, что тут, под карточкой, написано: Наум Амирханян!
— Наверняка псевдоним, — парировала Ида Васильевна. — Я в этом просто уверена! Тут у нас Безносов ко всем пристаёт со своим Амирханяном, а кто Амирханяна знает в Уренгое?
— Там тоже растут грибы, не сомневайся. Так ты, Идочка, думаешь, что всё это как-то связано?
— Что именно?
— Как же, смотри: этот молодой человек в Уренгое. И Инесса, которой он прошлым летом увлёкся, тоже в Уренгое. И бабка её, страшилище, туда же поскакала. Тут целый роман, не находишь?
Ида Васильевна скептически фыркнула:
— Ерунда! Инесса для него слишком вульгарна. А бабка к чему? Это обыкновенное совпадение! Все едут в Уренгой за длинным рублём. Бедный мальчик наверняка там тяжко работает, чтоб выплатить Колдобиным за пожар на даче.
Михаил Пахомович не согласился:
— Колдобины страховку получили, чего тут выплачивать. И вообще известно, что пожар был страшенный, сразу несколько молний долбанули в одну точку. Парень сгорел. А тут, в журнале, напечатали настоящего Амирханяна — смотри, какой чернявый!
— Псевдоним! И никто не сгорел. Это была официальная версия, — тонко улыбнулась Ида Васильевна. — А вот мне Матрёна Трофимовна шепнула, что кто-то видел, как мальчик выскочил из огня. Прямо как саламандра! Он бросился бежать к лесу. Всё понятно: он перенёс стресс, сошёл с ума, потерял память, а когда немного пришёл в себя, то назвался Амирханяном. Подобные случаи не редкость. Это так просто!
Михаил Пахомович в изумлении повёл кустистыми бровями:
— Ты что, хочешь сказать, что он бежал отсюда до самого Уренгоя? Всё-таки у тебя, Идочка, фантазия необузданная. Тысяча километров лесом! Нет, чудес не бывает.