– Нет, я никогда не стану человеком. Я не расплачусь с ними всю мою жизнь, они кормили меня с двух лет.
– Послушайте, Жиронкин! – строго сказала Динка. – Вы не маленький мальчик…
– Да, конечно! Мне уже двадцать, а я едва зарабатываю себе на кусок черного хлеба, я нищий, – с отчаянием прошептал Жиронкин. – Я должен быть благодарен по гроб жизни отчиму за то, что он устроил меня на это место.
– Значит, вы что-то зарабатываете?
– Очень мало. Отчим получает за меня; я не знаю сколько. Он начальник почты, он может в любой момент выгнать меня, и тогда я останусь на улице, – с горечью сказал юноша.
– Улица – это еще не самое страшное. Самое страшное – это ваша мамаша и отчим, – твердо сказала Динка.
– Ради бога… – снова взмолился Миша, оглядываясь на дверь.
– Черт с ними! – махнула рукой Динка. – Наберитесь храбрости и уходите отсюда! Я найду вам крышу над головой и работу. Мы с сестрой…
– О нет, нет… Не говорите ей обо мне. Я жалкий человек, но я никогда не приму милостыни из ее рук…
Этот разговор произошел еще прошлым летом. С тех пор, приезжая на почту, Динка часто говорила с Мишей о его матери, о его жизни с отчимом.
– Наберитесь храбрости, – твердила она, – и порвите с ними сразу. Идите к людям, на завод, на фабрику! У меня есть друг в «Арсенале». Там совсем другая жизнь! Идите к нам, ко мне, прямо ко мне! Вот вам моя рука. Я даю вам слово, что буду все время рядом, пока вы не устроитесь! – горячо убеждала она.
Миша был тронут до слез, но ни на что не решался.
– Как я приду к вам? Нахлебником к вашей маме, к вашей сестре, в чужую семью…
Сегодня Миша Жиронкин встретил Динку с радостным лицом.
– Я скоро уйду отсюда, – таинственно шепнул он. – Я нашел выход. Но пока это очень скрываю.
Динка безнадежно махнула рукой. Весной, перед самым переездом на хутор, она встретила Жиронкина около их дома.
– Вы уже переезжаете? – спросил он. – Я видел вашего Ефима.
В голосе его не было ни обычного оживления, ни радости. Динка предложила ему зайти к ним, но он куда-то спешил и отказался. И теперь, услышав, что Жиронкин уезжает на фронт, она очень удивилась.
– И вы будет жить в казарме? Уйдете отсюда?
– Да, да! Я ухожу совсем, навсегда. – Он наклонился к ней и, прикрывая рукой губы, зашептал: – Я попросился на передовую. Я останусь навсегда военным, или меня убьют.
Динка вздохнула:
– Ну что ж, это все же лучше, чем оставаться здесь.
– Конечно, конечно… Я только хотел попросить вас об одном одолжении. На днях я уеду. Не можете ли вы взять у вашей сестры какую-нибудь самую маленькую вещь мне на память. Я хотел бы иметь ее платочек или ленточку.
Динка улыбнулась.
– Конечно, могу, Миша. Да она сама с радостью даст вам что-нибудь. Ведь вы же придете к нам попрощаться?
– Да. Если позволите. Я приду перед самой отправкой, – сказал осчастливленный юноша и, порывшись в пачке писем, вытащил серый треугольничек. – А вот и письмо… Анжелике Александровне!
– Кому? – не поняла Динка.
– Вашей сестре, Анжелике Александровне!
«Ах да. Это от Васи!» – чуть не вскрикнула Динка и, схватив письмо, радостно закивала головой.
– Ну так приходите же, Миша! До свидания! – крикнула она уже в дверях.
Динка спешит, ей хочется порадовать Мышку письмом от Васи.
«Поеду напрямки через экономию», – решает она. Динка не любит ездить через экономию: там можно встретить самого хозяина, пана Песковского, да еще его приказчика Павло. Они всегда неразлучны; без своего Павлуши пан и шагу не ступит. Павло управляет огромным имением пана, распоряжается рабочими как хочет. Люди говорят: «Не так пан, як его пидпанок!» Вредный этот Павло, не любит его беднота, а богатеи к нему льнут, на свадьбы свои приглашают. Не хочется Динке ехать через длинный двор экономии, но Мышка ждет. Правда, от мамы ничего нет, но Вася-то хоть жив… Динка ощупывает карман, где хрустит серый треугольничек, и пускает Приму мелкой рысцой.
Вот уже и Федоркина хата, а вот и сама Федорка стоит на крыльце, утирается рукавом. Что это она? Плачет, что ли? Динка придерживает лошадь.
– Эй, Федорка! Чего зажурилась?
Федорка взмахивает вышитыми рукавами и бежит на голос подруги.
– Стой, Прима!.. Что случилось, Федорка?
Федорка, всхлипнув, припадает к Динкиным коленям.
– Мать за косы оттягалы…
– Что это с ней? С ума сошла! – хмурится Динка.
– Мабуть что так… Зовсим с глузду з'ихалы.
Федорка поднимает лицо с красными полосками слез, из-под платка свисают ей на грудь толстые встрепанные косы.
– У меня такое горе, Динка. Ты ж ничего не знаешь. А тут присватался ко мне один старый дурень, сам вдовый. Троих детей ему жинка оставила. А зато богатый, мельницу держит. Ну, матка моя як с ума сошла, – наполовину по-русски, наполовину по-украински жалуется Федорка.
– Вот же дурни! – удивляется Динка. – Ну, це дило треба добре разжувать. – Она тоже говорит наполовину по-украински, наполовину по-русски, они всегда так говорят с Федоркой.
Но сейчас Динке некогда, а сватовство – дело затяжное. Хотелось бы Динке укорить подругу за то, что она скрыла от нее убийство Якова, но говорить об этом тяжело и тоже не к месту, у Федорки свое горе.
– Ты вот что, Федорка: приходи сегодня ко мне. Мышка уедет, и мы обо всем поговорим. Ладно? И не плачь! Ничего этого не будет! Мы того дурня так отпугнем, что он и дорогу к твоей хате забудет!.. Придешь?
– Приду, – кивает головой Федорка.
– А сейчас я спешу, у меня письмо для Мышки. Вот, от Васи! – Динка вытягивает из кармана солдатский конвертик.
– Живой! – радуется Федорка, смаргивая слезы. – Ну, езжай, езжай… Я пид вечер приду!
– Обязательно приходи! – трогая лошадь, наказывает Динка.
Федорка молча кивает ей вслед.
Через экономию нельзя мчаться галопом: здесь на каждом шагу люди, уцепившись за подолы матерей, семенят ребятишки. Около коровника бабы гремят подойниками, рабочие выгребают навоз, а немного подальше, на самой дороге, стоит пан Песковский и рядом с ним приказчик Павло…
«Тьфу, нарвалась-таки! – думает Динка, ощущая противную неловкость от этой встречи и натягивая широкую юбку на голые коленки. – А что мне до него? Поздороваюсь и проеду!» – храбрится она.
Бывало, в первые годы жизни на хуторе, когда еще маленькой девчонкой она с Федоркой бегала по лесу, Федорка вдруг испуганно шарахалась в кусты, предупреждая: