У последней двери слева стоял Гейб, который как раз выудил что-то влажное из железной бочки из-под масла и бросил кусок в прорезанное в двери отверстие. Губернатор подошел молча, помедлив у одной из дверей.
– Хорошо поработал сегодня, дружище.
– Спасибо, шеф.
Гейб снова пошарил в бочке, вытащил очередной кусок – человеческую ногу, грубо отрубленную в районе лодыжки, блестящую от запекшейся крови, – и спокойно бросил его в зияющую дыру.
Филип заглянул сквозь грязное стекло в облицованную плиткой камеру, забрызганную кровью. Там все кишело ходячими – настоящая оргия бледно-голубых лиц и почерневших ртов, две дюжины уцелевших после битвы ходячих сгрудились у кусков человеческих тел, валявшихся на полу, подобно диким свиньям, вступившим в схватку за трюфель, – и Филип не мог отвести глаз, на мгновение оцепенев, плененный зрелищем.
Через некоторое время он отвлекся от омерзительного пиршества и кивнул в сторону бака со свежими останками.
– Кто на этот раз?
Гейб поднял голову. Его потрепанная водолазка разорвалась в районе живота и приоткрыла бронежилет, под мышками предательски расползлись темные пятна пота. На руках у него были хирургические перчатки, заляпанные свежей кровью.
– О чем вы?
– О мясе, которое ты кидаешь мертвецам. Кто это?
Гейб кивнул.
– А… Тот старикашка, который жил около почты.
– Надеюсь, умер своей смертью?
– Да, – кивнул Гейб и швырнул в отверстие еще один кусок тела. – Прошлой ночью у бедняги случился приступ астмы. Говорят, у него была эмфизема.
Губернатор вздохнул.
– Теперь он в лучшем мире. Дай мне руку. От локтя до кисти. И пожалуй, какой-нибудь из маленьких органов… Почку, сердце.
Гейб медлил. По коридору эхом разносились жуткие чавкающие звуки безумной трапезы. Подручный взглянул на Губернатора со смесью сочувствия, симпатии и, может, даже чувства долга, подобно тому, как бойскаут смотрит на своего вожатого, которому потребовалась помощь.
– Знаете что… – сказал Гейб, и его хриплый голос смягчился. – Идите домой, я все принесу.
Губернатор встретился с ним взглядом.
– Почему?
Гейб пожал плечами.
– Когда прохожие видят, как я тащу что-то, они даже не задумываются об этом. Но когда вы что-то тащите, им хочется помочь… Они могут спросить вас, что в мешке, начнут выведывать, чем вы вообще занимаетесь.
Филип задержал свой взгляд на собеседнике.
– Тут ты прав.
– Еще случится что.
– Что ж, ладно, – довольно кивнул Филип. – Сделаем по-твоему. Я весь вечер дома, приноси.
– Вас понял.
Губернатор хотел было выйти, но на секунду задержался. Снова повернувшись к Гейбу, он улыбнулся.
– Гейб… спасибо. Ты хороший парень. Лучше у меня никого нет.
Толстошеий здоровяк ухмыльнулся, как бойскаут, получивший очередной значок.
– Спасибо, шеф.
Развернувшись, Филип Блейк направился к лестнице, и походка его неуловимо изменилась, став слегка, хоть и заметно пружинистой.
В Вудбери не было места ближе по статусу к особняку, чем квартира с тремя спальнями, занимавшая верхний этаж жилого дома, стоявшего в самом конце Мейн-стрит. На стенах хорошо укрепленного здания из чистого желтого кирпича с контрастными швами не было ни граффити, ни грязи. Входная дверь всегда охранялась часовыми, несшими вахту у пулемета, установленного в башне на другой стороне улицы.
Тем вечером Филип Блейк, радостно посвистывая, вошел в холл, миновав множество железных почтовых ящиков, в которые уже более двух лет не приходило ни одного письма. Он поднялся по лестнице, перешагивая через ступеньку и чувствуя воодушевление и гордость за свою деревенскую братию, свою огромную семью, свое место в этом новом мире. Остановившись у двери в конце коридора второго этажа, он нащупал в кармане ключи и вошел внутрь.
Квартира эта не могла попасть на страницы «Архитектурного вестника». В застеленных коврами комнатах практически не было мебели, в окружении коробок там стояло лишь несколько кресел. Но при этом в квартире было чисто и все лежало на своих местах: она была истинным проявлением логичного, структурированного ума Филипа Блейка.
– Папочка вернулся, – радостно провозгласил он, входя в гостиную. – Прости, что поздно, милая… Был занят.
Он снял кобуру, скинул жилет и положил ключи с пистолетом на тумбочку возле двери.
В другом конце комнаты спиной к нему стояла девочка в потрепанном платье с передником. Она слегка ударялась головой о большое окно, словно золотая рыбка, которая инстинктивно стремится выбраться из аквариума.
– Как поживает моя маленькая принцесса? – спросил он, приближаясь к ребенку. Тотчас расслабившись в домашней обстановке, Филип опустился на колени и простер вперед руки, будто ожидая объятия. – Ну же, куколка… это папа. Не бойся.
Маленькая тварь, которая когда-то была девочкой, резко развернулась к нему лицом, дернув цепь, прикованную к надетому на нее железному ошейнику, и утробно захрипела, обнажив гнилые зубы. Лицо ее – некогда личико милого голубоглазого ангелочка – было мертвенного синевато-серого цвета. Пустые глаза напоминали молочно-белые камешки.
Вся радость тут же испарилась из Филипа Блейка, как только он опустился на пол и, скрестив ноги, сел на ковер рядом с девочкой, но вне зоны ее досягаемости. «Она меня не узнает». Мысли прыгали в его голове, то и дело возвращаясь к темной, мрачной отправной точке: «Черт возьми, почему она меня не узнает?»
Филип Блейк верил, что мертвецов можно было обучить, что они все еще имели доступ к дремлющим воспоминаниям о прошлом. У него не было научных доказательств этой теории, но ему приходилось верить в нее, другого выбора не оставалось.
– Все в порядке, Пенни, это папа. – Он протянул руку, словно девочка могла пожать ее. – Дай мне руку, милая. Помнишь? Помнишь, как мы долго гуляли за ручку вдоль озера Райс?
Она бросилась к его кисти и попыталась подтянуть ее ко рту, щелкая маленькими и острыми, как у пираньи, зубами.
Филип отдернул руку.
– Пенни, нет!
Он снова попробовал мягко взять ее за руку, но она лишь еще раз попыталась укусить его.
– Пенни, прекрати! – Филип едва сдерживал гнев. – Не делай этого. Это я… Твой папочка… Ты не узнаешь меня?
Девочка потянулась к его руке. Ее почерневшие, полуразложившиеся челюсти хватали воздух, а яростное, смрадное дыхание прерывалось едва слышными хрипами.
Филип отпрянул. Поднявшись на ноги, он провел руками по волосам. От отвращения его подташнивало.
– Постарайся вспомнить, дорогая, – молил он, чувствуя, как сдавило горло. Голос его дрожал, в нем слышались слезы. – Ты ведь можешь. Я знаю, что можешь. Постарайся вспомнить меня.