Пушкин предполагал, что по приезде в Санкт-Петербург он успеет заехать к родителям и приведет себя в порядок перед встречей с императором. Однако в пути сломалась карета, и, чтобы не заставлять ждать Его Величество, пришлось отправляться во дворец прямо в пыльном дорожном платье.
– Я надеюсь, ваш образ мыслей переменился и вы не заставите меня жалеть о решении дать вам свободу, – продолжил Николай.
Александр счастливо улыбнулся. Неужто сбылось: можно ехать куда угодно, останавливаться и в Москве, и в Петербурге?! Как давно он был лишен всего этого!
Да что и говорить – он даже нормального паркета, которым выложены полы в Зимнем, сто лет не видывал, не говоря уже о танцах!
– Цензуры никакой для вас не будет, – пообещал государь. – Сам я буду вашим цензором. Вы согласны присылать мне все свои стихи и поэмы перед тем, как отдать их издателям?
– Для меня это большая честь. Буду рад и весьма польщен, – кивнул Пушкин, едва сдерживаясь, чтобы не заключить императора в объятия.
Он находился в каком-то странном состоянии, не очень отчетливо понимал то, что с ним происходит. Слова Николая звучали как в тумане. И Александр то радовался невероятной милости, ему оказанной, то вспоминал те пять виселиц, которых могло бы не быть по воле императора. Но мятежников казнили, причем некоторые срывались с петель, их вешали повторно…
В сознании вдруг возникло хорошенькое личико Маши Раевской, вышедшей замуж за Сергея Волконского. Не по любви был этот брак, но Маша решила, что долг ее – следовать за супругом; вслед за ней в Сибирь потянулись и другие…
Потом вдруг подумал Александр, какому невероятно огромному количеству друзей можно нанести визиты – и чуть не задохнулся от счастья. В висках сразу же застучали строчки:
Текла в изгнаньи жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Подал – и с вами снова я.
Во мне почтил он вдохновенье.
Освободил он мысль мою,
И я ль в сердечном умиленье
Ему хвалы не воспою?
Конечно, после встречи с Николаем все стало происходить не совсем так, как представлялось Пушкину. И контроль оказался жестоким, Бенкендорф [41] ни шагу не позволял ступить без уведомлений. И во всех гостиных шушукались – надо же, Пушкин склонил голову, покорился, променял друзей на милость императора. Но после заточения все это не могло уменьшить невероятно радостное опьянение свободой.
Сначала кинулся он в Москву, поселился у Соболевского. Там выделили ему широкий диван и письменный стол. Однако работать за столом Александру не нравилось. А вот на диване, как ни странно, стихи сочинялись весело и легко; особенно когда по постели еще прыгали два смешных датских щенка. Над письменным же столом Александр с удовольствием повесил портрет Жуковского с его подписью «Победителю-ученику от побежденного учителя». Вдоволь нагулявшись по Москве, наслушавшись цыганских песен и натанцевавшись на балах, он переехал в Петербург. Многие друзья к себе звали, но тут уж решено было никого своим присутствием не обременять, а снять номер в трактире Демута, в самом центре Петербурга, в двух шагах от Зимнего.
Номер, нанятый Александром, состоял из двух комнат: спальни и гостиной. На беду, в гостиной стоял карточный столик, а на нем была пара колод. Александр и сам не понял, как очутился у столика, откуда появились в его номере люди, с которыми бросился он увлеченно играть… Очнулся от угара только через пару дней, когда понял, что проигрался в пух и прах, и денег больше не имеется, и откуда их взять, совершенно непонятно.
– Жениться тебе надо, Александр Сергеевич, – сказала Вера Вяземская, выслушав рассказ о том, как Пушкин буквально провалился в игру на несколько дней. – Разве позволила бы жена, чтобы муж ее в трактирном номере неизвестно с кем в карты играл?!
«А ведь Вера права, – подумал Пушкин, и эта мысль отдалась в сердце тонкой ноющей болью. – Мне тридцать лет, и у меня своего угла не имеется. Прежде меня пугала необходимость быть как все, жить как все. И сколько было моих сил – я сопротивлялся всеобщим этим правилам и привычкам. Но сейчас я чувствую, что одинок. Я устал от женских лиц и ножек. Кому нужна слава моя, если не будет детей и род мой на мне прервется?..»
Он погрузился в какое-то странное, возбужденное и изменчивое состояние.
Мысль о женитьбе заставляла сердце сладко замирать – а потом вдруг пугала. И уже становилось непонятно, чего хочется больше – найти хорошенькую жену или остаться свободным, свободным от забот, свободным прежде всего для стихов своих…
У Александра словно открылись глаза. Он увидел, как много на балах девиц на выданье, и терялся в сомнениях, кого лучше избрать невестою, отдадут ли родители дочь за поэта или же посчитают такого человека недостаточно хорошей партией.
В таком состоянии посватался он к дальней своей родственнице, Софии Пушкиной, получил отказ. Потом бросился к другой девице, к третьей. Все одно – для своих дочерей матери и отцы хотели другого мужа, более богатого, не находящегося под постоянным негласным присмотром Бенкендорфа.
К красавице Натали Гончаровой, едва начавшей выезжать, Пушкин сватался уже просто от отчаяния, про себя решив: коли и здесь окажется он нежеланным, то больше уже смысла не имеется выставлять себя посмешищем в свете. Но Гончаровы, к огромному его удивлению, и не отказали, но и согласия не дали.
«Матушка Наталии будет выжидать, не подвернется ли жених побогаче, – понял Александр, выйдя из дома Гончаровых. – Как же все это противно и низко! Но ради прелестного личика Натали я готов забыть о своей гордости. Или послать все к черту? Она смотрит на меня как на чудовище. Этот ребенок никогда не полюбит меня…»
Период жениховства запомнился Александру собственными муками, претензиями будущей тещи и совершенной безучастностью невесты ко всему происходящему.
«Ваша дочь может привязаться ко мне только в силу привычки, после долгой близости. Я могу надеяться, что, в конце концов, заслужу ее расположение, но во мне нет ничего, что могло бы ей нравиться. Если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом доказательство только ее спокойного, сердечного равнодушия. Но сохранит ли она это спокойствие, когда будет окружена восторгами, поклонением, соблазнами? Ей будут говорить, что только несчастная судьба помешала ей заключить союз более равный, более достойный, более блестящий… Не начнет ли она тогда раскаиваться? Не будет ли смотреть на меня как на помеху, как на обманщика и похитителя? Не стану ли я ей тогда противен? Бог свидетель, что я готов умереть за нее, но умереть, чтобы оставить ее блестящей вдовой, свободной выбрать нового мужа, – это адская мысль… Поговорим о моем состоянии. Я этому не придаю значения, и мне моего состояния до сих пор хватало. Но хватит ли, когда я женюсь? Ни за что на свете я не потерплю, чтобы моя жена терпела какие бы то ни было лишения, чтобы она не могла появляться там, где она призвана блистать и веселиться. Она имеет право это требовать. Чтобы ее удовлетворить, я готов пожертвовать всеми своими вкусами, всеми увлечениями, пожертвовать для нее жизнью свободной и полной приключений. А все-таки не будет ли она роптать, если ее положение в обществе не будет таким блестящим, как она этого заслуживает и как я хотел бы. Вот что меня тревожит, и я в страхе, что Вы найдете мою тревогу основательной…» – писал он матери Натали в частые горькие минуты полного отчаяния.