Был у него и почтовый адрес, улица Арен, дом 5, и пока что только эта информация и могла мне пригодиться. Насколько я помнил, это была чудная улочка, выходившая на Арены Лютеции, одно из самых симпатичных мест в Париже. Тут находились мясные и сырные лавки, рекомендованные Жан-Люком Петирено и Жилем Пудловски, – уж не говоря о бутиках с итальянскими продуктами. Все это было весьма заманчиво.
На станции “Площадь Монж” я ошибся, решив выйти к Аренам Лютеции. Хотя, судя по плану, все было правильно, ведь я сразу попадал на улицу Арен; но я забыл, что тут нет лифта, а станция находится на пятидесятиметровой глубине, так что я был совершенно изнурен и еле дышал, выбравшись наружу из этого странного выхода, встроенного прямо в ограду сквера; его толстые колонны, стилизованные буквы и вообще весь этот нелепый нововавилонский образ никакого отношения не имел к Парижу, как, впрочем, и к любому другому месту в Европе.
Дойдя до дома номер 5 по улице Арен, я понял, что Редигер не просто живет на чудной улице в пятом округе, он к тому же живет в особняке на чудной улице в пятом округе, и более того, он живет в историческом особняке. Дом номер 5 оказался не чем иным, как тем самым невероятным неоготическим строением с квадратной башенкой, претендовавшей на звание углового донжона, где Жан Полай жил с 1940 года до самой своей смерти в 1968-м. Лично я всегда терпеть не мог Жана Полана, ни его самого, этакого серого кардинала, ни его произведения, но все же нельзя не признать, что он был одним из самых могущественных французских издателей послевоенного времени, а также что он жил в очень красивом доме. Мое восхищение объемом финансовых средств, выделенных Саудовской Аравией новому университету, росло не по дням, а по часам.
Я позвонил в дверь, и мне открыл мажордом в кремовом костюме, чем-то напоминавшем, благодаря пиджаку со стоячим воротником, привычное облачение бывшего диктатора Каддафи. Я представился, он чуть поклонился – меня тут и правда ждали. Он предложил мне посидеть в маленькой гостиной, куда свет проникал сквозь витражи, пока он пойдет известить о моем приходе профессора Редигера.
Не прошло и двух-трех минут, как дверь слева открылась, и в комнату вошла девочка лет пятнадцати в джинсах с низкой талией и майке с надписью Hello Kitty; длинные черные волосы свободно падали ей на плечи. Заметив меня, она вскрикнула и выбежала, неловко попытавшись закрыть лицо руками. В то же мгновение на лестничной площадке этажом выше появился Редигер и стал спускаться ко мне. Он был свидетелем этой сцены и, бессильно пожав плечами, протянул мне руку.
– Это Айша, моя новая жена, она смутилась, потому что вы увидели ее без платка.
– Приношу свои извинения.
– Не извиняйтесь, это ее оплошность; прежде чем выходить в переднюю, ей надо было узнать, нет ли у нас гостей. Ну, она еще тут не освоилась, скоро привыкнет.
– Да, на вид она совсем молоденькая.
– Ей только что исполнилось пятнадцать.
Я последовал за Редигером на второй этаж, в просторный библиотечный зал с высокими стенами, потолки тут были, наверное, под пять метров. Одну стену полностью скрывали книжные полки, и я сразу обратил внимание на невероятное количество старых изданий, в основном XIX века. По двум прочным металлическим выдвижным лестницам можно было добраться до самых верхних полок. Противоположную стену сверху донизу занимала решетка темного дерева, к ней были подвешены горшки с растениями. Тут был и плющ, и папоротник, а дикий виноград, спускавшийся волнами с потолка до самого пола, обвивал рамки с выписанными арабской вязью сурами из Корана или фотографиями большого формата на матовой бумаге, изображавшими скопление галактик, сверхновые звезды и спиральные туманности. В углу стоял наискосок большой письменный стол эпохи Директории. Редигер повел меня в другой угол, где вокруг низкого столика с медным подносом были расставлены кресла, обитые потертой тканью в красную и зеленую полоску.
– У меня, в общем-то, есть чай, если вы предпочитаете, – сказал он, предложив мне сесть. – А также крепкие напитки, виски, портвейн, ну что хотите. И прекрасное “Мерсо”.
– Давайте “Мерсо”, – ответил я, хотя он меня заинтриговал. Мне казалось, что ислам, судя по тому, что мне было о нем известно, осуждает употребление алкоголя, хотя как раз эту религию я знал плохо.
Он вышел, видимо, чтобы попросить принести нам вино. Мое кресло стояло напротив старинного окна со свинцовым переплетом, выходившего на арены. Из него открывался потрясающий вид, я впервые, по-моему, видел разом все ступени амфитеатра. Через несколько минут, однако, я встал и подошел к книжным полкам; его библиотека тоже производила сильное впечатление. Две нижние полки были заняты переплетенными фотокопиями формата 21 х 29,7. Оказалось, что это диссертации, защищенные в разных европейских университетах; я стал изучать названия, как вдруг наткнулся на диссертацию по философии, защищенную Робером Редигером в Католическом университете Лувен-ла-Нев – она была озаглавлена “Генон читает Ницше”. Я достал ее с полки в тот момент, когда Редигер вернулся в комнату; я вздрогнул, словно он застиг меня на месте преступления, и сделал вид, что ставлю ее на место. Он подошел, улыбаясь.
– Не беспокойтесь, тут нет никаких секретов. И потом, интерес к библиотеке в вашем случае – просто профессиональный долг…
Подойдя еще ближе, он увидел титульный лист.
– А, вам попалась моя диссертация. – Он покачал головой. – Да, я защитился, но диссертация моя была далека от совершенства. Гораздо слабее вашей. Я, скажем так, по-своему интерпретировал его тексты. Если разобраться, Генон не так уж и сильно подвергся влиянию Ницше; он столь же решительно отвергал современный мир, но истоки этого были совершенно иными. И разумеется, сегодня я бы написал ее иначе. – У меня и ваша тут есть… – продолжал он, вынимая с полки другой фолиант. – Как вы знаете, в архивах университета хранится по пять копий. А учитывая, сколько научных работников заглядывают в них в течение года, я подумал, что, если я присвою один экземплярчик, беды не будет.
Его слова с трудом доходили до меня, я был на грани обморока. Прошло почти двадцать лет с тех пор, как я держал в руках своего “Жориса-Карла Гюисманса”; этот том оказался невероятной, почти позорной толщины, в нем было, внезапно вспомнил я, семьсот восемьдесят восемь страниц.
Я посвятил ему как-никак семь лет своей жизни. Не выпуская из рук моей диссертации, он вернулся к креслам.
– Это на самом деле выдающаяся работа… – сказал он. – Она напомнила мне тексты молодого Ницше, времен “Рождения трагедии”.
– Вы преувеличиваете…
– Нет, не думаю. В конце концов, “Рождение трагедии” тоже было своего рода диссертацией, и для обеих работ характерна великолепная избыточность, они изобилуют идеями, выплеснутыми на страницы без какой-либо предварительной подготовки, что делает текст, признаться, почти нечитабельным, и, к слову сказать, я поражен, что вам хватило дыхания почти на восемьсот страниц. Начиная с “Несвоевременных размышлений” Ницше присмирел, поняв, что нельзя нагружать читателя чрезмерным количеством идей, что необходимо пойти на компромисс и дать ему передышку. Вы сами в “Головокружении от неологизмов” пошли по тому же пути, сделав книгу более доступной. Просто, в отличие от вас, Ницше на этом не остановился.