— Я купил уже три пары с тех пор, как переехал сюда, и все они мне малы. В них руки как утиные лапы — с перепонками.
— Я догадалась. Ваши пальцы почти в два раза длиннее, чем у остальных смертных.
Я вытянул перед собой руки в перчатках, завороженный прекрасным зрелищем.
— Как вам это удалось? Вы обмерили меня, пока я спал? Она усмехнулась.
— Жирный отпечаток на одном из ваших писем. Должно быть, вы оперлись о стол, чтобы подняться, а перед этим съели сандвич с беконом.
— Ничего себе.
— Я принесла линейку и измерила все пальцы.
Я повернул руки ладонями вверх и залюбовался рядом косых петель вдоль каждого большого пальца.
— Они не из синей шерсти. Я думал, вы специализируетесь на этом оттенке.
— Вы про те носки? Они были из дешевой домашней пряжи. Для детей. А это чистая мериносовая шерсть из «Белка». Для вас можно было выбрать что получше: вам перчатки не станут малы через год, и вы не станете специально проковыривать в них дырки.
— Постараюсь вас не разочаровать.
Воспоминание о снеге. Гора в косых полосах синих теней от деревьев. Визг, восторг погони, какой-то взрослый кидается снежками, с каждым броском подражая выстрелу пушки: «Ба-бах!» Лепишь в ладонях твердые белые шарики; кусочки льда липнут к пушистым варежкам. Красные, с белой снежинкой; кто-то их связал. Отцова мать? Потом уже ни с кем общаться не разрешалось, мать решила со всем распроститься — с бабушками, снегом. Лед всегда превращается в дыхание. Но те брошенные варежки, наверно, до сих пор где-то лежат. Свидетельство того, что мальчик существовал.
Я сказал миссис Браун, что это мой первый рождественский подарок за десять лет. За все дни, что мы провели вместе, она ни разу не обнаруживала такого волнения, как при этом признании.
— Десять лет! И ни одна живая душа не сделала вам самого захудалого подарочка?
— Все мои родные умерли.
— Но есть и другие люди. Вы же в Мексике работали с кем-то, разве нет?
— Последние мои знакомые были русскими, а они уже не отмечают Рождество. Мистер Троцкий заставлял нас работать до вечера, как в любой другой день.
— Он не верил в Господа нашего Иисуса Христа?
— Лев был хороший человек. Но в Бога не верил. К тому же он из еврейской семьи.
— Это тот, которого убили?
— Да.
— А ваши хозяева до него тоже были евреи?
— Нет. Миссис Ривера обожает Рождество, она всегда устраивала праздник. А я готовил угощенье.
— То есть вам опять приходилось работать?
— Именно так.
— Мне жаль, мистер Шеперд, но на следующей неделе меня не будет.
— Если честно, я рад, что вы об этом заговорили. Вам нужно проведать родных, а я хоть вспомню, как все остальные люди проводят праздники.
— Как остальные — не знаю. Но вы! Вас здесь даже с Рождеством поздравить некому. Что же вы будете делать?
Что будет делать полежавший на земле желудь, чья скорлупа разбухла от дождя? Превратится в инжир?
— Мне надо дочитать гранки, — заявил я.
— Не выдумывайте, мистер Шеперд. Вы их уже дочитали, и я это знаю.
— Хотел еще раз просмотреть. А потом начну писать новую книгу.
Ее брови взлетели на лоб.
— О чем?
— Пока не знаю.
Миссис Браун взяла ридикюль и перчатки, собираясь уходить. Весь день сыпал мелкий снег.
— Вы совсем заработались, мистер Шеперд. Знаете пословицу? Мешай дело с бездельем. А то и окочуриться недолго.
— Разве? А я думал, проживешь век с весельем.
— Так тоже можно.
— Тогда я, пожалуй, вообще ничего делать не буду, благо вы мне принесли из библиотеки стопку книг. Помешаю угли в камине и встречу Рождество с мистером Харди и мистером Диккенсом. Что может быть лучше? И Тристрамом Шенди. Кошки намекают, что неплохо бы запечь баранью ногу; наверно, я так и сделаю. А в среду вечером Эдди Кантор и Нора Мартин наверняка споют мне рождественские гимны.
— Не хочу вас расстраивать, но они поют для своего спонсора. Кажется, это слабительная соль.
— Вы жестоки. В следующий раз вы скажете, что на концерте шлягеров «Лаки Страйк» девушки поют для одноименных сигарет, а вовсе не для меня.
Миссис Браун сидела, положив руки на блокнот, и ждала.
— Вы что-то хотите мне сказать? Не стесняйтесь.
— Конечно, это не мое дело, мистер Шеперд, но обычно у мужчины есть девушка. Или какие-то привязанности. Помимо кошек и книг.
Я снял перчатки и аккуратно их сложил.
— Говорил горшку котелок: уж больно ты черен, дружок! Тридцать лет — слишком долгий срок для того, чтобы оставаться вдовой, миссис Браун.
— Но я все же была замужем. Один раз.
— Не беспокойтесь. У меня тоже были попытки. Привязанности, как вы их назвали.
— Как скажете. И за десять лет ни одного подарка на Рождество. Если это и привязанность, то очень слабая.
— Постойте-ка! Совсем забыл. На прошлое Рождество Ромул принес пирог с вареньем от матери. Если быть точным, половину пирога. Сказал, что они уже наелись.
— Блаженны благодарные, мистер Шеперд, но едва ли половину недоеденного пирога можно считать настоящим подарком.
В комнату юркнула Чиспа, скользнула мимо двери, пробежала вдоль стены, прижимаясь к ней, словно кошку тянули в стороны два разных закона гравитации. Таким же образом медленно миновала подножие книжного шкафа и устроилась у камина. Я развернул перчатки. Так и подмывало надеть их и не снимать до самой Троицы.
— Я не из тех, кому дарят подарки.
— И вы полагаете, мистер Шеперд, что я в это поверю? Я открываю письма, которые вам присылают, — в них столько всего! Даже вышивки.
— Тогда должен вам признаться, что мне трудно себя заставить принять подарок. Я заметил: когда у людей проблемы в отношениях, они винят во всем других. Но я не таков.
— Ни разу не слышала, чтобы вы кого-то в чем-то винили, мистер Шеперд. Это одна из черт вашего характера. Вы незлобивы до такой степени, что я то и дело задумываюсь, не роняла ли вас мама в детстве на голову.
— Едва ли. Скорее всего, она носила меня в чемодане: мама все время куда-то ехала. Все, кого я любил, быстро уходили — будь то слуги или друзья. И так всю жизнь. Или же бросали меня по собственной воле. Большинство умирали.
— Что ж, со смертью не поспоришь.
— Хорошо сказано, миссис Браун.
— Вам нужно об этом написать. О себе и всех тех, кто ушел.
— Что? Написать о своей жизни? Как бедный старый Тристрам Шенди, который через пень-колоду пытается вспомнить все, что с ним произошло?