ФБР рассчитывает на ваше сотрудничество и незамедлительный ответ по данному вопросу.
С уважением,
Дж. Эдгар Гувер, директор Федеральное бюро расследований
2 СЕНТЯБРЯ
В жизни Артур Голд похож на частного сыщика из романов Дэшила Хэммета: белая рубашка с закатанными рукавами, голубые со стальным отливом глаза и галстук, лет пять как вышедший из моды. Настоящий седой Сэм Спейд, даже и с прокуренным тесным кабинетом вверх по узкой лестнице в «Вулворте» на Генри-стрит. С неизменной сигаретой во рту и невероятно сутулый. Если миссис Браун — образец идеальной осанки, то мистер Голд — антиидеал. Его худое тело в кресле изогнуто буквой S с проходящим через голову, пупок и голени меридианом, а все прочие части тела оттопырены либо спереди, либо сзади. Сперва было трудно совместить эту согнутую в три погибели фигуру с проницательным голосом в телефонной трубке. Но многословные стройные предложения, продуманные от начала до конца, подтвердили, что это мистер Голд собственной персоной. Должно быть, на судебных процессах он выглядит внушительно. Правда, на полпути от подлежащего к дополнению собеседник поневоле засматривался на сигарету в зубах мистера Голда, гадая, упадет ли в конце концов пепельный червячок на рубашку.
— Примите мои поздравления с выдающимися успехами, — мистер Голд разогнулся и встал, чтобы пожать мне руку. — Пожалуйста, зовите меня Арти. Наконец-то мы встретились. Присаживайтесь. Приятно иметь дело с человеком, который многого добился за столь непродолжительное время жизни в стране и, не побоюсь этого слова, на Земле. Сколько же вам лет?
— Тридцать один.
Мистер Голд покосился на меня:
— Что ж, пожалуй. Выглядите вы на свой возраст.
Затем он пробежал глазами письмо и бросил на стол.
— Короче говоря, вам нужно написать ответ. Если вы этого не сделаете, вам пришлют еще одно. Это стандартная форма, у них таких миллионы. Скажите, пожалуйста, что вас смутило в этом запросе?
— Не то чтобы смутило. Ничто из перечисленного не имеет ко мне отношения. Ни измена, ни антиправительственная агитация, ни попытки насильственного свержения государственного строя. Пока в этот список не включили курение в постели, можно сказать, что я невинен как агнец.
Арти рассмеялся и покачал головой.
— Но прежде чем отвечать, я хочу понять, что кроется за подобным запросом. Иногда я совершаю ошибки. В некоторых вопросах я наивен как ребенок.
— Как это?
— Я вырос в Мексике, во время революции. И коммунизм тогда был такой же обыденностью, как рыба по пятницам.
— Я рос в похожих условиях. Нью-Йорк двадцатых годов. Слыхали о Юджине В. Дебсе?
— Кажется, да.
— Ну так вот. Выросли в Мексике, но при этом вы гражданин Соединенных Штатов, это я помню точно, потому что работал над вашим контрактом с киностудией. Вы родились здесь, в двенадцать лет уехали в Мексику, а когда вернулись?
— В сентябре сорокового. До этого я здесь два года проучился в школе.
Мистер Голд делал пометки.
— Где и когда?
— В военной академии «Потомак» в Вашингтоне. В тридцать втором и тридцать третьем.
— Надо же, Вашингтон, тридцать второй год. Помнится, в то лето бунтовала Армия вознаграждения.
— Знаю. Я был там. Несколько недель провалялся в лазарете, отравившись слезоточивым газом.
Он поднял глаза:
— Вы были среди мятежников?
— Это вышло случайно. Я нес в академию продукты из лавки.
— Ну и ну. Об этом я в вашем досье писать не буду.
— Едва ли оно вызовет вопросы.
— Мистер Шеперд… Можно называть вас Гарри?
— Не надо. Зовите меня просто Шеперд, без мистера.
— Шеперд. Как бы вы вкратце охарактеризовали свое досье? Слов семьдесят пять, не более.
— Пустое. И это правда. Почти всю свою жизнь до сегодняшнего дня я накладывал еду в чужие тарелки. И доедал объедки, если, конечно, что-то оставалось. Поэтому, как вы догадываетесь, мои симпатии на стороне пролетариата. Контроль рабочих над промышленностью кажется мне правильной идеей. Но ни в каких организациях я не состою. Я уложился в семьдесят пять слов?
— Даже меньше. Коротко и ясно.
— Я и на выборы не хожу. Моя секретарша постоянно пилит меня по этому поводу.
— Вы верите в классовую борьбу, но при этом не голосуете?
— Эта страна для меня загадка. В Мексике даже консерваторам предоставлена свобода слова в печати. Здесь же во время забастовок самые либеральные политики называют председателя профсоюза шахтеров «черным как уголь сыном Сатаны». А консерваторы и того пуще — не сыном, а отцом. Все они мутят воду. Что республиканцы, что демократы.
— С этим не поспоришь.
— Во время войны все дружили со Сталиным, теперь же поминают его вместе с прочими родичами нечистого. Тут я с ними согласен. Я лишь хочу понять письмо, которое они мне прислали. Чтобы ни во что не вляпаться. А то со мной такое бывает.
Арти не сводил с меня глаз; с его сигареты свисал длинный белый столбик пепла.
— Понятно. Вас смутило это письмо, потому что вы боитесь, что вас по ошибке отравят газом по дороге из лавки с продуктами.
— Это письмо поставило меня в тупик. Я знаю, что такое коммунизм. Однако несколько недель тому назад мою секретаршу исключили из Женского клуба, потому что она попросила девочку из России выступить на их вечере. Обычную школьницу.
— Шеперд, друг мой, некоторые из горожан сожгли выпуск «Джиогрэфик» за этот месяц, потому что там опубликовали репортаж о жизни в России. Фотографии колхозов. Ветряные мельницы — или что там у них. Коровы. Все это так переполошило людей, что журналы полетели в костер.
— Что их так напугало?
— «Херст ньюс». Если в газете написано, что в этом сезоне все носят шляпки от Лили Даше, страшные, как броненосец, люди кинутся их покупать. Если «Херст» объявит, что России надо бояться, они купятся и на это.
— Если шляпка выглядит нелепо, вряд ли все ее купят.
Арти наконец стряхнул пепел и прикурил следующую сигарету от предыдущей, которую бросил в пепельницу не потушив — очевидно, для общей атмосферы. Затем переместил на стуле свою изогнутую глаголем фигуру и в задумчивости навалился грудью на стол.
— Хотите знать, что я думаю?
— Конечно же.
— Все дело в бомбе.
— Люди боятся бомбы?
— Да. Мне кажется, в этом корень зла. Когда на Японию сбросили бомбу и мы увидели, как целый город обратился в прах, изменилась психология нации. И о «психологии» я говорю в буквальном смысле. Виновато радио. Оно заставляет всех одновременно испытывать одно и то же. Вместо миллионов различных мыслей — одна глобальная навязчивая идея. Радио вызывает инстинктивную реакцию. Вы следите?