При ресторане гостиницы «Европа» едва ли не круглые сутки гремело задорной музыкой кабаре «Летучая мышь», но еще больше шума наделало открытие «интимного» театра пол названием «Кристал Палас», куда ломилась изысканная публика с таким напором, будто серошинельная солдатня лезла на дармовую выпивку с закуской.
Весело, шумно, разгульно жила столица Верховного правителя.
И особенно это ощущалось в центре города, где густо сновали среди пролеток и экипажей штабные автомобили, а в них почему-то сидели нарядные женщины и мило улыбались иностранным военным, которых здесь было пруд пруди: чехи, румыны, французы, японцы, англичане, шотландцы… — настоящая столица и все флаги к нам в гости пожаловали!
Словно и никакой войны не было.
Рестораны и кафе исправно работали, даже через оконные стекла доносилась веселая музыка, громкие голоса, хохот, и видно было через те же самые оконные стекла, что веселые заведения забиты веселыми людьми под завязку. Офицеры, молодые люди в военных френчах, опять же красивые женщины — все это после окопной грязи поражало, словно внезапный выстрел в спину. Григоров, прищурившись, внимательно смотрел по сторонам и наливался тяжелой злобой.
Здесь действительно никакой войны не было.
Возле одного из магазинов он велел Грищенко остановиться, зашел, чтобы купить папирос, и поразился обилию всякой всячины на прилавках, словно оказался в прежние времена где-нибудь в Петербурге на Литейном проспекте. Сытый, мордатый приказчик с набриолиненными волосами и с идеальным пробором, учтиво подал папиросы, предложил еще коньяк, «старый добрый шустовский, господин полковник», но Григоров так посмотрел, что приказчик сразу закрыл рот и принялся быстро отсчитывать сдачу.
На выходе из магазина его остановила молодая дама, нежно потянув за рукав шинели. Другой рукой приподняла вуаль на шляпке и прошептала, куриной гузкой складывая ярко накрашенные губы:
— Удовольствий не желаете, господин офицер? Вы такой симпатичный и мужественный…
— Я еще не напился, шлюха, чтобы спать с тобой, — Григоров дернулся, освобождая шинельный рукав, и быстрым шагом направился к кошевке. Плюхнулся в нее, закурил, ломая спички, и с тоской вспомнил, что перед последним боем, в котором его ранило, он велел забить пять лошадей и раздать по ротам хотя бы по куску конины — подвоза продуктов не было уже неделю и люди воевали впроголодь.
— Куда нам теперь, господин полковник? — обернулся Грищенко.
— На квартиру, куда сказано. И нигде не останавливайся. Понятно?
— Так точно! Н-но, шевелись!
Щелкнул бич, жеребец взял с места крупным бегом, и Григоров закрыл глаза, чтобы ничего не видеть.
Квартира, которую снимал Семирадов, оказалась в маленьком каменном особнячке — две небольших уютных комнатки с кухонькой, где уже хозяйничала над кастрюлями и сковородками пожилая немногословная женщина. Она подала Григорову чистое полотенце, а когда он умылся, быстро накрыла на стол. Григоров долго глядел на белый пшеничный хлеб, нарезанный крупными ломтями, на белесый пар, поднимающийся от тушеной картошки, вдыхал аромат наваристого супа, жареного мяса и понимал, что ничего из этих разносолов в глотку ему сейчас не полезет, хотя он и не ел со вчерашнего вечера. Глухо спросил:
— Водка, спирт есть?
— Только коньяк, — испуганно ответила женщина, — Алексей Семенович коньяк пьет.
— Давай. Старый, добрый шустовский…
— Простите, не расслышала.
— Коньяк давай. И, будь добра, исчезни куда-нибудь, чтоб я тебя не видел.
Он пил, не закусывая, коньяк из чайного стакана, курил и стряхивал пепел себе под ноги, на крашеную широкую половицу.
Думать ни о чем не хотелось, было лишь одно желание — выпить еще, закрыть глаза и уснуть. Он выпил, закрыл глаза и уснул, прямо за столом, уронив голову на здоровую руку.
К вечеру, когда со службы вернулся Семирадов, он уже проспался, еще раз умылся и даже нехотя поковырял вилкой остывшее жареное мясо.
— Что же ты ничего не ешь? — спросил Семирадов, присаживаясь к столу. Взял пустую бутылку, поднял ее и, убедившись, что на донышке ничего не осталось, осторожно поставил на пол. — Там у меня еще есть, если имеется желание, я достану.
— Желание имеется, господин полковник. Напиться до чертиков и не видеть вашей распрекрасной тыловой жизни. Но я пока потерплю, подожду, когда ты ответишь на мои вопросы.
— Хорошо, — согласился Семирадов, — только ты уж, будь добр, потерпи, не перебивай меня. И покушай все-таки, покушай. Рука-то сильно болит?
— Говори. Я слушаю.
— Ну что же, слушай, друг мой, — Семирадов поднялся из-за стола, сунул руки в карманы галифе и, медленно, тяжело ступая, заходил по комнатке, цокая подковками сапог по широким половицам. — После ноябрьского переворота, если ты помнишь, у меня была настоящая эйфория. Как же! Во главе русского дела встал такой человек — адмирал, военная косточка, а не какая-то там демократическая болтливая сволочь. Я взялся за работу с таким рвением, какого у меня, пожалуй, никогда не было за всю службу. Трудился, как землекоп, денно и нощно. Не улыбайся, я говорю правду. Но чем больше орудовал я своей лопатой, тем мизерней были результаты. В чем дело? Стал анализировать, внимательней огляделся вокруг и пришел к выводу, что если не случится чуда, а в чудеса я не верю, то большевики раскокают нас, как яичко на Пасху.
— Ты что, не веришь в нашу победу? — Григоров стал угрюмо подниматься из-за стола, упираясь здоровой рукой в столешницу.
— Я же просил тебя набраться терпения. Выслушай меня до конца.
Григоров, тяжело дыша, сел, и рука его, которой он опирался о столешницу, сжалась в кулак. Так сильно, что побелели казанки. Семирадов, словно ничего этого не замечая, продолжал ходить по комнатке, и его подкованные сапоги по-прежнему звонко цокали о половицы.
— Верховный, конечно, человек чести, — спокойно продолжал Семирадов, — я и сейчас ни на секунду не сомневаюсь в этом. Но в условиях Гражданской войны, в тяжелейших условиях, в которых мы оказались, этого мало. Мало! Его ближайшее окружение, как лебедь, рак и щука, тянут его, беднягу, в разные стороны, и чья тяга оказывается сильнее, ту точку зрения он и принимает. Верховный оказался не готов к этой ноше, он абсолютно не знает глубинной российской жизни, а жизнь российская, как известно, не морской устав. Порою мне кажется, что он совершенно не умеет разбираться в людях. На посту председателя Совета Министров — старая эсеровская сволочь Вологодский, какой-то обмылок, который порою понятия даже не имеет, что делают подчиненные ему министерства. А там — безделье, неразбериха и воровство, наглое и неприкрытое. Недавно по приказу Верховного разбирался с контрактами, которые заключены были Министерством снабжения. Кошмар и ужас! Либо эти контракты составляли сумасшедшие, либо мошенники. Выплачивались огромные авансы, абсолютно ничем не обеспеченные, а подрядчики после этого и в ус не дули, никаких заказов выполнять не собирались. Иные контракты перепродавались из рук в руки. Десятки миллионов казенных денег в виде авансов просто-напросто растащили. Какой-то кондуктор заключил договор на поставку пяти тысяч повозок. Цена договора — двенадцать миллионов рублей! А весь капитал кондуктора — это знакомство с уполномоченными министерства, шляпа и портсигар. Все! Поэтому нет на фронте ни повозок, ни обозов, ни походных кухонь — ни черта нет! Впрочем, сам знаешь.