Как раз когда Ангел сидел у себя в мастерской, отстраненно глядя куда-то поверх разложенных на столе электронных деталей, в десяти кварталах отсюда, в укромном офисе, сидел Луис и в призрачно-белесом свете компьютерного экрана размышлял, не лучше ли будет заняться Лихагеном самому, без привлечения Ангела. Впрочем, эта мысль длилась не дольше, чем жизнь жучка в печи. Ангел дома не останется: не такой он по натуре. Хотя инициатива в этом деле принадлежала не ему, а именно Луису: пробираться охотничьей тропой, резким ударом вышибать дух из существующей проблемы. Все это доставляло ему несказанное удовольствие.
С самого возникновения угрозы со стороны Лихагена Луис ощущал себя живее, чем за весь последний год. Затекшие мышцы возвращались к жизни; просыпались, привычно навостряя уши, былые инстинкты. Ему самому, его укладу и близким людям угрожала опасность, но Луис чувствовал в себе силы встать наперекор угрозе и совладать с ней. Ангел, безусловно, будет стоять с ним плечом к плечу, хотя и не разделяя удовольствия от этого процесса. Он же, Луис, будет как можно тщательней скрывать от друга свое собственное блаженство. В самом убийстве удовольствия нет. Оно в отраде, которую мастер получает от применения навыков своего ремесла. Без возможности их реализации он так, просто человек, а вот быть «просто кем-то» Луиса по жизни никак не устраивало.
Он пододвинул кресло поближе к компьютеру и занялся пробивкой Артура Лихагена.
* * *
Гэбриел сидел в наблюдательной комнате у Вустера. Паренек был рослый; слегка худоват, но это изменится. Он уже входит в возраст. Весьма симпатичный, а со временем станет еще красивее. В нем читалось безмолвное спокойствие, и это предвещало хорошую будущность. Несмотря на то что допрос длился уже несколько часов, парень не сникал и голову держал прямо. Глаза яркие, взгляд пристальный. И не моргает почем зря.
Через пару минут поза паренька претерпела небольшое, но все же изменение. Он напрягся, голова чуть накренилась, как у животного, смутно учуявшего приближение кого-то чужого, но еще не решившего, представляет он угрозу или нет. Паренек знал, что на него смотрят и что сейчас за ним наблюдает не один только Вустер.
Гэбриел на своем стуле подался вперед и поводил пальцами по контурам головы юноши – лбу, скулам, подбородку, – словно коннозаводчик, проверяющий качество породистого жеребчика. «Да, – подумал он, – в тебе заложен потенциал того, что мне надо. В тебе есть Жнец».
Гэбриел знал: из людей подавляющее большинство не предрасположено убивать. Многие, понятно, считают, что при необходимости способны на убийство. Можно создать и условия, при которых человек становится убийцей, однако немногие появляются на свет с уже врожденной способностью отнимать жизнь у других. Сама история свидетельствует, что в ходе военных действий многие из сражающихся демонстрируют явное нежелание убивать, даже если речь идет о сбережении собственной жизни или жизни товарищей. По оценкам, в годы Второй мировой войны только пятнадцать процентов от общей численности личного состава американской армии вызывалось стрелять во врага. Большинство если и спускали курок, то целились куда-нибудь вверх или вбок. Остальные предпочитали вспомогательные задания: связь, снабжение боеприпасами или даже доставка из-под огня раненых, иной раз куда с большим риском для своей жизни, чем стрельба по врагу из окопа. Иными словами, дело здесь не в трусости, а во врожденном неприятии умерщвления себе подобных.
Разумеется, все это подвержено изменению за счет бездушной неукоснительной муштры, когда солдат готовят к убийству. Однако муштра муштрой, а попробуйте-ка найти человека, для которого муштра при этом совсем необязательна, и речь пойдет уже о чем-то совсем ином. В минуты страха или гнева человек перестает мыслить своим передним мозгом, являющимся, по сути, первым интеллектуальным фильтром на пути убийства, и начинает соображать уже своим средним, животным мозгом, действующим как второй фильтр. Тем, кто считает, что на этой стадии включается рефлекторный механизм «дерись или удирай», можно возразить: диапазон задействованных рефлексов здесь все еще слишком сложен. А потому драться или удирать – это уже совсем последний выбор, когда взаимосвязь «команда – подчинение» отпадает за ненадобностью.
Одной из исконных целей муштры всегда было преодоление того второго фильтра, но при этом среди испытуемых подчас находились такие, в ком фильтр среднего мозга как таковой отсутствовал. Это психопаты. Ну а цель муштры – выдрессировать своего рода псевдопсихопата, такого, чтобы дрался и убивал, но при этом был подконтролен и подчинялся приказам. Психопаты, как известно, приказам не подчиняются, а следовательно, контролю не подлежат. Должным же образом вымуштрованный солдат сам представлял собой орудие.
Разумеется, в ходе такой подготовки терялось что-то доброе, человечное, может, даже лучшее, что содержится в человеке: понимание того, что мы существуем не просто как отдельные обособленные сущности, но являем собою часть некоего коллективного целого, которое с каждой смертью уменьшается, убывает, а значит, по логике, убываем и мы сами. По законам военной муштры такое понимание извечно подлежало вытравливанию, а сознание купировалось и прижигалось. Проблема состояла в том, что, как при самых первых хирургических операциях древних, процесс купирования основывался на искаженном представлении о внутреннем устройстве человека.
Страх смерти или увечья в бою – не главные причины умственных сломов; они-то, как выяснилось, как раз второстепенны. То же касается и изнеможения – оно хотя и вносит определенную лепту, но не это главное. А главное – это бремя умерщвления, убийства вблизи, а также знание, что это именно твоя пуля или твой штык оборвали ту или иную жизнь. Возьмем военных моряков: у них уровень психических сломов во время боя гораздо меньше. То же самое у экипажей бомбардировщиков: они сбрасывают свой смертоносный груз с огромной высоты над городами, которые с их точки обзора кажутся подчас даже никем и не населенными. Разницу составляет близость; интимность, если угодно. Смерть, которую видишь, слышишь, ощущаешь на вкус и запах. Нахождение лицом к лицу с чужой агрессией и враждебностью, направленной непосредственно на тебя, и вынуждает реагировать, встречно возбуждать в себе такую же агрессию и ненависть. Уяснение и приятие того, что ты потенциально и палач, и жертва. Отрицание человеческой сущности в себе и в других.
Мальчик по имени Луис был необычен. Вот вам конкретный индивидуум, отзывающийся на враждебный раздражитель передним мозгом, воспринимающим угрозу как проблему, которую надлежит устранить. И дело не в том, что при этом подавляется второй, средний мозг. Впечатление такое, будто импульс до этого уровня просто не доходит. Налицо исключительно хладнокровное, досконально продуманное убийство. Что указывает на значительный потенциал. Сложность, по мнению Гэбриела, крылась в физическом дистанцировании паренька от объекта его смертельной охоты. Гэбриел, безусловно, понимал взаимосвязь между физической близостью и травмой от убийства. Сложнее прикончить человека вблизи посредством ножа, чем застрелить издали из снайперской винтовки. Аналогично эйфория, нередко возникающая в момент убийства, как правило, тем короче, чем ближе киллер находится от жертвы, потому как в этой ситуации вина находится столь же близко, что и тело. Гэбриелу известны случаи, когда солдаты в ближнем бою утешали поверженного и умирающего от их рук врага, шепотом винясь за содеянное.