– Насколько знаю я, вражда действительно есть. Они с ним давние соперники по бизнесу, а когда-то были еще и соперниками в любви. Та женщина выбрала Лихагена и родила ему двоих сыновей. А умерла от рака, и кажется, примерно от той же его разновидности, что сейчас доканывает самого Лихагена. Их с Хойлом антагонизм хорошо известен, хотя истинные его корни, по всей видимости, теряются в прошлом.
– А его сын, по-вашему, заслуживал смерти?
– Знаешь, – с грустноватой лукавинкой поглядел Гэбриел, – в деле ты мне больше импонировал, когда не был таким чистоплюем.
– Это не ответ на вопрос.
Гэбриел поднял руки: дескать, твоя взяла.
– Что значит «заслуживал», «не заслуживал»? Сын не так чтобы отличался от отца. Грехов у него было меньше, но это лишь в силу возраста, а не норова Верующие говорят: для проклятия достаточно одного греха. Если так, то он был проклят уже сотню раз. С гаком.
На секунду черты Луиса, обычно такие бесстрастные, неуловимо изменились. В них проглянула усталость. Гэбриел это изменение заметил, но вслух ничего не сказал. Между тем в эту секунду его мнение о своем протеже изменилось. Втайне он, честно признаться, лелеял надежду, что из Луиса еще можно будет опять извлечь пользу. Рука у него мастерская, набитая на ремесле убийства, однако чтобы вся эта бритвенная отточенность сохранялась, необходима жертвенность. Иными словами, все то, что именуется совестью, состраданием, человечностью, требуется класть на алтарь ремесла в холодном и безжизненном виде. Но в душе Луиса от этих чувств что-то неизменно оставалось. Более того, за истекшее десятилетие это «что-то» (приличие, что ли) укоренилось и разрослось. Вместе с тем и Гэбриел, видимо, перестал заглушать свои естественные чувства к бывшему воспитаннику покровом прагматизма. И нынче он определенно поспособствует ему в одном последнем деле, а затем их отношения подойдут к однозначному, безоговорочному концу. В Луисе теперь слишком много слабости, чтобы идти на риск и оставлять их линии связи открытыми.
Слабость подобна вирусу: она сама собой передается от носителя к носителю, от системы к системе. В различные периоды своей жизни и работы Гэбриел выжил благодаря комбинации удачи, безжалостности и способности улавливать в людях изъяны. И прожить он планировал еще много-много лет. Работа поддерживала внутри него молодость. Без этих своих «развлечений» он бы уже завял и умер, во всяком случае так ему иногда казалось. При этом Гэбриелу, несмотря не все его таланты и инстинкты выживания, не хватало знания самого себя, чтобы понять: внутри себя он завял уже давным-давно.
– А что там Блисс? – задал вопрос Луис.
– Пока ничего не слышно.
– В тот день, когда мы устранили сына Лихагена, за рулем сидел Детка Билли.
– Я в курсе.
– Теперь его нет. Исчез и Баллантайн – по словам Хойла, убит. Если все эти убийства связаны с Лихагеном, то остаемся только мы с вами.
– Что ж. Тогда чем скорее мы все это дело подчистим, тем у нас больше оснований быть довольными, – подытожил Гэбриел, вставая. – Когда будет что еще сказать, я выйду на связь. Тогда ты и сможешь окончательно определиться с решением.
Ушел он тем же путем, что и явился. Луис остался сидеть, размышляя над всем сказанным. Информации теперь больше, чем на момент их встречи, хотя в целом все еще недостаточно.
* * *
Со своей приступки на гаражной крыше Ангел молча наблюдал за продвижением Гэбриела. Вот зловещий старикан добрел до конца проулка, вот остановился на развилке улицы и огляделся, словно в нерешительности, куда потянут ноги, направо или налево. Мимо неторопливо ехал старенький «Бронко» с номерами другого штата. Вот автомобиль притормозил, и в темноте салона дрогнули острые короткие вспышки. Старик согнулся, а из его спины вырвались какие-то клочья на темных струях – куски плоти и одежды, вырванные пулями. Тело плавно, в согбенной позе опустилось на брусчатку, а вокруг начала расплываться вишнево-красная лужа. И вместе с тем, как она ширилась, из холодеющего тела с каждым неверным ударом сердца истекала жизнь…
Ангел потрясенно, хотя и без огорчения, смотрел.
* * *
– Он будет жить. Еще какое-то время.
Луис с Ангелом находились у себя на квартире. Дело было под вечер. Звонок поступил Луису – Ангел не знал, от кого, а спрашивать не стал. Он лишь выслушал, что ему потом пересказал сам Луис.
– Живуч, старый ублюдок, – произнес Ангел. Тепла в его голосе не было, и от Луиса это не укрылось. – Если б ему было надо, он бы послал тебя на смерть, даже глазом не моргнув.
– Почему же, – возразил Луис. – Разок бы, наверное, все же моргнул.
Он стоял у окна, и его лицо отражалось в стекле. Ангел, сам по себе покалеченный жизнью, горестно размышлял, насколько увечней в ней, должно быть, оказывается его любимый человек, если он по-прежнему испытывает сердечную привязанность к такой твари, как Гэбриел. Может, оно и впрямь так: все сыновья любят своих отцов, неважно, какие ужасные вещи те с ними вытворяли в детстве. Во всех нас есть некая часть, которая извечно чувствует себя в долгу перед теми, чьими трудами мы появились на свет. Ангел, если на то пошло, и сам рыдал, когда до него дошла весть о смерти его отца. А папаша, между прочим, за бухло не чурался сдавать своего сынишку в аренду педофилам и всякой похотливой сволочи. И слезы Ангела, как видно, были тем горше от сожаления обо всем том, чем его отец не был, как о том, чем был.
– Если Хойл прав, – рассудил Луис, – то Лихаген выцепил-таки Баллантайна. Может, тот и сдал ему Гэбриела.
– А ведь он всегда был такой осторожный, – с сомнением покачал головой Ангел. – Со всех сторон себя защищал, обкладывал.
– Обкладывать-то обкладывал, да только они друг друга знали. Между Баллантайном и Гэбриелом существовал всего один слой, один буфер защиты. Похоже, Лихаген под него подкопался и оттуда смог нанести удар.
– Так что теперь? – коротко спросил Ангел.
– Возвращаемся к Хойлу, и затем я прикончу Лихагена. Иначе это все не остановится.
– Ты идешь на это ради себя или ради Гэбриела?
– Не вижу разницы, – отмахнулся Луис.
Находись сейчас здесь старик Гэбриел, он бы, наверное, углядел что-то от своего прежнего Луиса – излюбленного питомца, выпестованного и наставленного на путь, осененный темным сиянием.
* * *
Бентон позвонил из будки на Рузвельт-авеню.
– Сделано, – доложил он.
Запястье и плечо немилосердно саднили (последнее как пить дать вновь начало кровоточить: чувствовались тепло и сырость). Если по уму, то, учитывая полученные в мастерской раны, не надо было брать на себя стрельбу по старику, но уж больно душа горела и хотелось поквитаться за тогдашнюю неудачу.
– Молодец, – сдержанно похвалил Майкл Лихаген. – Можешь теперь ехать домой.
Повесив трубку, он через зал прошел в спальню, где сейчас беззвучно спал отец. Постояв там минуту-другую, будить его сын не стал. Весть можно сообщить и тогда, когда отец проснется.