Вынутый из мирка своей любимой автомастерской, отрезанный от заведенного порядка, который вот уже столько лет поддерживал его по жизни, Уилли ловил себя на том, что слишком много думает. С мыслями приходили сомнения, за ними огорчения, а с огорчениями приходил позыв накатить (он, собственно, никуда не девался, просто дремал), и накатить больше, чем того требовал благоразумный расчет поднять себе настроение. Звучит как парадокс, но Уилли по своей натуре был одиночкой. Счастливее всего он чувствовал себя в окружении людей и в роли, для которой годился больше всего: добрый доктор, одетый в синий комбез с нагрудником, со смазкой на руках, поглощенный процессом интимного общения с прихворнувшим четырехколесным другом. Какая-то внутренняя часть Брю при этом могла уютно отступать, растворяться в уютном понимании того, что необязательно полностью погружаться во всю эту рутину, и в этот момент на автомате врывалась другая его часть и позволяла активировать иную роль – чуточку своенравного и чудаковатого, но вполне радушного хозяина. Без этого второго персонажа, в котором он временно растворялся, Уилли грозила бы участь потерять нечто самое лучшее в себе, причем окончательно и бесповоротно.
В силу этих причин их с Арно даже по воскресеньям частенько можно было застать в мастерской, где они под приглушенную музычку по радио что-то там мастерили, с благодушно-увлеченным видом и в перемазанных маслом спецухах возясь каждый на своем месте. Благо работа имелась всегда. При своей заслуженной репутации нехватки в клиентуре, желающей прибегнуть именно к их услугам, Уилли с Арно не испытывали. Сказать по правде, рабочее рвение у Уилли подстегивалось еще и желанием рассчитаться с займом, полученным бог весть когда от Луиса. Уилли хотя и испытывал к нему благодарность за ту судьбоносную помощь, но ощущать себя на финансовой привязи было ему поперек души. Деньги, как известно, отбрасывают тень на любые отношения, а отношения Уилли с Луисом явно не вписывались в разряд обычных.
Взять хотя бы то, что Уилли в курсе, чем занимается Луис, но при этом делает вид, будто этого не замечает; осознает, что руки его благодетеля в крови, но вынужден закрывать глаза и на это. А недавнее нападение на мастерскую и понимание, что они с напарником чуть не погибли, вносило в отношения с Луисом дополнительный осадок. Вместе с тем прерваться окончательно этой связи, похоже, не дано, поскольку связывали их не только деньги. А потому, даже отделившись финансово, Уилли должен заявить о своей независимости на каком-то другом, уже и не денежном уровне. И в тайной, им самим не до конца осознаваемой глубине, Уилли вкладывал в оплату своего долга некое другое, более символичное значение, словно бы она, эта оплата, представляла собой самое что ни на есть фактическое, окончательное разделение, к которому он втайне стремился.
Ну а пока в своем родном чумазом окружении, среди насквозь знакомых предметов и запахов, о таких материях можно и позабыть. Это его место. Здесь у Уилли имелась цель, осмысленность. Здесь он мог быть собой и даже чем-то немножко бо́льшим. И это ощущение после той атаки необходимо восстановить, утвердить по-новому. Вторжением тех двоих вооруженных людей оно было попрано, но, возвратившись сюда на законных правах и используя мастерскую по прямому, достойному назначению, Уилли с Арно как будто очищали ее от той запятнанности.
В конечном итоге партнеры вынудили Луиса пусть и нехотя, но согласиться, воспользовавшись тем, что на их сторону встал Ангел. На руку оказалось то, что в определенных вопросах он чувствовал себя просто обязанным занимать позицию, противоположную Луисовой, – хотя бы для того, чтобы тот не зарывался (и неважно, насколько его позиция была на тот момент разумна). В данном смысле Ангел с Луисом мало чем отличались от других пар по всему свету: «милые бранятся – только тешатся». Однако Ангел еще и понимал Уилли глубже, чем Луис. Он чувствовал, как много значит для него автомастерская и как то бандитское нападение его разгневало и потрясло.
Ангел понимал: для Уилли приемлемей погибнуть от пушки в своей родной мастерской, чем мирно скончаться дома в постели. Можно даже заподозрить, что самым сокровенным желанием для Брю было бы кончить жизнь под каким-нибудь достойным по своей вальяжности творением американской технической мысли, над которым он сам в свое время имел честь потрудиться. Скажем, под реликтовым «Плимутом Фурией» 1962 года, а если совсем уж повезет, то под двухдверным «Доджем Роялом» 1957‑го (невольно напрашивается аналогия с мифом о русской императрице Екатерине Великой, почившей под жеребцом, с которым собиралась совокупиться).
Те нежные чувства, что Уилли и Арно питали к технике и автомобилям, в особенности классическим, всегда казались Ангелу немного странными, а проявляемая к ним трогательная любовь даже как-то настораживала. Иногда, входя в гараж, Ангел прямо-таки ожидал застать одного из механиков (если не обоих) раскинувшимся на заднем сиденье какого-нибудь ископаемого авто, в блаженном изнеможении и за покуриванием посткоитальной сигаретки. Иной раз на ум напрашивалось и кое-что похлеще, но Ангел предпочитал не терзать себя образами Уилли и Арно, вовлеченных в сексуальные оргии машинно-моторного свойства.
Сейчас Уилли с Арно снова пребывали в своем излюбленном местечке, где радио традиционно вещало на волне «Ретро» (для тех, кто не знает, частота 101,1). Начиная с девяти вечера давали подборку из пятидесятых: Бобби Дарин, Теннеси Эрни Форд, даже «Элвин и бурундуки» – почему-то такую нудятину, что Уилли, обычно человек достаточно терпеливый, возымел соблазн подойти к динамикам с монтировкой. Особенно когда Арно, пародист каких поискать, взялся подвывать из-под капота «Доджа Дуранго» 98‑го года с лопнувшим патрубком радиатора и двойной белой полосой вдоль корпуса, которую, по всей видимости, проводил кто-то страдающий косоглазием.
Было уже начало одиннадцатого, а партнеры все еще работали, невзирая на довольно поздний час. Родные запахи, родные звуки. Родная стихия. Она и была им домом. Напарники устраняли поломки, превращали мертвые вещи в живые. Делая это, они чувствовали себя в своей тарелке. Ну скажем, сравнительно в своей.
– Именем Иисуса и его Пресвятой Богоматери, – взмолился Уилли, – ты-то хоть перестань!
– Чего перестать?
– Петь.
– А я разве пел?
– Черт подери, а то нет! Если это, конечно, можно назвать пением. Хочешь покривляться, так уж изображай «Элегантс» или «Чемпов». У тебя даже Китти Кален более-менее получается, но только Элвина и его хреновых бурундучат нам здесь не хватало!
– Между прочим, Дэвида Севилла, – показался из-под крышки капота Арно.
– Кого?
– Я про Элвина с его бурундуками. Он же Дэвид Севилл. Начинал в пятьдесят восьмом, а по-настоящему его звали не Дэвид Севилл, а Росс Багдасарян. Армянин из Фресно [21] .
– А что, в Армении Фресно тоже есть?
– Фресно? В Армении? – Арно озадаченно примолк. – Мне кажется, ты перетрудился. Нет там никакого Фресно. Во всяком случае я не в курсе. Просто у него происхождение армянское. И у предков его могилки во Фресно. Слушай, почему до тебя все доходит как до жирафа? Прямо, можно сказать, маразм крепчал.