Сердца многих испуганно екнули, оказаться в рабстве у своих плохо, но у мусульман во сто крат хуже, редко кто возвращался из татарского плена. Распахнулись створки ворот, в сарай вошли двое разбойников с судна и молодой татарин в длинном халате и тюбетейке. Отсчитали пять человек и увели. В полдень эти же люди увели еще десять человек. В сарае кроме меня оставалось шесть человек, но до вечера больше никого не уводили. Никто не разговаривал, всех занимала собственная судьба. Среди оставшихся почти все были бывшие купцы. Переночевали под урчание пустых животов. Утром, проснувшись от криков муэдзина, мы стали ждать своей участи.
Ближе к полудню зашла вчерашняя троица – двое разбойников и татарин. От ворот разбойник выкликнул меня:
– Лекарь, поднимайся, выходи!
Я обвел взглядом остающихся в неволе: удастся ли свидеться?
Во дворе стоял татарский мурза в зеленой чалме и богатом халате. Он о чем-то спорил с хозяином судна. Наконец они договорились, деньги из кошеля татарина перешли в руки толстяка. Один из разбойников сбегал на ушкуй и принес мою сумку с инструментами. Один из слуг татарина накинул мне на шею аркан и привязал к седлу лошади. Руки мне не связали, но в них я держал свою нелегкую сумку. Мурза сел на лошадь, и кавалькада из трех лошадей и меня в качестве пленника тронулась в путь. Лошади шли шагом, но мне приходилось бежать, чтобы не упасть. Аркан из жесткой веревки натирал шею, и стоило мне чуть сбавить темп, довольно сильно дергал, норовя опрокинуть в пыль. Раза два я все-таки не удержался и упал. Никто не стал останавливаться, даже и не обернулись. Хорошо, что я успел продеть ручки от сумки до локтевого сгиба левой руки и ухитрился не потерять сумку с инструментами – это сейчас самое ценное, что у меня есть. Правой рукой я периодически убирал пот и кровь с разбитого лица. Часа через три, когда я уже стал задыхаться от непрерывного бега, татары остановились на обед и намаз. Расстелив коврики, что были приторочены у каждого за седлом, совершили омовение и, преклонив колени, – молитву. Я в это время валялся на траве, жадно хватая пересохшими губами воздух. После молитвы татары достали из переметных сум сушеное мясо, лепешки и стали есть. Мне оставалось глотать слюни и мечтать хотя бы о воде. Наконец один из татар сжалился и кинул мне полупустой бурдюк с водой. Схватив его, я жадно припал к горлышку. Не знаю, сколько я выпил, но мне казалось – мало. Татарин отобрал бурдюк, и мы поехали – вернее они, а я побежал за татарами. К вечеру мы прибыли в небольшое селение, несколько домов, наверное сакли, были сложены из необожженной глины, вокруг деревеньки стояли юрты. Везде бегали грязные ребятишки. Взрослых видно не было. Кавалькада остановилась у самого большого дома, открылись ворота, выскочили два татарина – один взял под уздцы лошадь мурзы, другой помог ему сойти. Все зашли во двор. Меня отвязали от седла, сняв аркан с шеи, и показали под навес с лошадьми. Я понял, что на ближайшее время его место там. Выбрал уголок подальше от лошадей, надергал себе сена и упал. Ноги гудели, хотелось есть и спать. Но больше всего хотелось помыться. Отдохнув какое-то время, я пошел по двору, ища колодец. Он оказался за домом, рядом с ним стоял старый седой раб в рванье, черпавший воду из колодца ведром и ливший ее в длинное корыто для поения животных. На меня он не обратил никакого внимания, взгляд был потухший. Я поздоровался, попросил воды.
– Ты русский? – услышал я русскую речь. И быстро взахлеб: – Я из Костромы, третий год как тут, уже русскую речь не чаял услышать, одни басурмане вокруг. Ты как здесь?
– Да так же, как и ты: захватили разбойники, продали вот этим. – Я кивнул на дом.
– Тише! Услышит кто из татар – кнутами бить будут.
Он показал на свою спину. Сквозь прорехи драной одежонки виднелись багровые рубцы.
– Так ведь еще царь Иван Грозный подчинил Казанское ханство, не должно в рабы русских брать.
– Ты это мурзе расскажи.
Из-за угла вышел татарин, и мы прекратили разговор. Я набрал ведро воды, разделся до пояса, обмылся, насколько смог. Утереться было нечем, вытерся пропотевшей рубахой. Почувствовал себя несколько посвежевшим. Напился воды – была она слегка солоноватой, но выбирать не приходилось.
– А кормят как?
Русский раб обернулся.
– Выкинут что со своего стола – то, и кормежка.
Я пошел к конюшне и рухнул на сено. Надо хотя бы выспаться, неизвестно, что будет завтра.
Утром проснулся от криков муэдзина. Это начинало входить в плохую привычку. Сбегал за дом, умылся и попил воды.
Через час из дома вышел татарин, показал на сумку с инструментами и сел на лошадь, привязывать меня на этот раз не стали, плелся следом. Часа через два добрели до стойбища с юртами и пасущимися неподалеку овцами и лошадьми. Меня завели в юрту – у дальней от входа стены лежал на горе подушек старик. Татарин показал на него рукой и, скрестив ноги, уселся рядом.
У деда оказалась нагноившаяся рана в области бедра. Оказалось – ударила копытом лошадь. Я вскрыл гнойник, выпустив гной, рану зашивать не стал, пусть очистится. Сделав перевязку, встал, показав жестом, что хочу помыть руки. Татарин что-то прокричал. Вошла женщина и поманила меня за собой. Рядом с юртой из медного кувшина я вымыл руки. Так же молча меня завели в соседнюю юрту, усадили на пол, дали в руки кусок вареной баранины и лепешку. Я с жадностью накинулся на еду. После еды попил воды и, прижав руку с сердцу, поблагодарил за угощение. Все общение на стоянке пастухов свелось к жестам, русского татары не знали, как и я татарского. На обратном пути я размышлял о том, что надо бы учить татарский, хоть на разговорном уровне, чтобы обращаться с больными.
На следующий день история повторилась, правда мы пошли на другое стойбище. Сопровождал меня прежний татарин. По пути туда и обратно я показывал на предметы – татарин лопотал по-своему, он старательно пытался повторить.
Каждый день я проходил по много километров в сопровождении татарина, учась потихоньку языку. Иногда татарин был зол и ехал молча. Работал я за еду и, хоть похудел, выглядел все же лучше русского раба на дворе у мурзы. Когда я узнал, сколько ему лет, я был поражен. Он был моложе меня, было ему тридцать лет. Но выглядел он почти стариком.
Наступила осень, стало прохладно. Я начал замерзать по ночам под навесом с лошадьми. Обращаться к мурзе было бесполезно. Я видел, как обращаются с рабами. Понемногу меня стали узнавать на стойбищах, и хотя я не умирал от голода, есть хотелось постоянно, а теперь стал одолевать холод. Как-то на одном стойбище мне за работу из жалости кинули старый стеганый зимний халат. Был он дыряв, цвета неопределенного, из многочисленных дыр торчала вата, но я и ему был рад. С тревожным ощущением ожидал я грядущей зимы, у меня не было теплой обуви и шапки, тело укрывал ветхий халат. Я не мог согреться даже у печки – ее у меня не было, а в дом меня не пускали. Постепенно строгий режим охраны смягчился. На недалекие стойбища я уже ходил сам, зная дорогу по предыдущим посещениям. Худо-бедно овладевал языком, прислушиваясь, как разговаривают татары, запоминал незнакомые слова и при случае спрашивал их значение.