– Сука, тяжелый, отъелся, гад, на народных харчах!
– Морда буржуйская!
– Мы тебя вылечим, собака!
Павел, как и остальные обитатели камеры, в оцепенении наблюдали за этой ужасной картиной. Все произошло быстро. Конвоиры с несчастным Спиранским скрылись в коридоре. Но дверь не захлопнулась. В камеру вошел высокий человек в офицерской форме. Он внимательно окинул взглядом всех арестантов и презрительно сказал:
– Арестованные Клюфт и Пермяков, тоже собирайтесь! С вещами на выход!
Павел метнул взгляд на молодого колхозника. У того затряслись губы от страха, в голубых глазах застыл ужас. Клюфт тяжело вздохнул и нашарил под матрасом свои носки, стал медленно одеваться. Ваня сидел как загипнотизированный. Его рыжая шевелюра слегка колыхалась. Офицер грозно посмотрел на Пермякова:
– Ты Пермяков?
– Я, я, гражданин начальник. Я Пермяков, – забормотал Иван.
– Ну, так одевайся, одевайся, что сидишь! – и тут взгляд военного упал на загипсованные руки колхозника. – Помогите ему кто-нибудь! – рявкнул энкавэдэшник.
Попов соскочил со своей кровати и, запрыгав на одной ноге, пересел на кровать к Пермякову. Железнодорожник решил помочь парнишке надеть ботинки. Он натягивал их на ступни бережно, словно отец ребенку, при этом приговаривая:
– Ничего, Ванюшка, ничего не бойся, слишком не бойся! Все нормально будет! Все нормально!
Офицер хмыкнул и отвернулся. Павел встал и, надев куртку, сурово спросил:
– Нам что, и мыло с зубным порошком забирать?
– Вам же русским языком сказали: на выход с вещами! Все! Кончились ваши каникулы! Будни начинаются! Выпускной вечер, так сказать! А вернее, утренник! Давайте пошевеливайтесь! Сегодня народу много будет! Вам же лучше! Как говорится: раньше сядешь, раньше выйдешь! Мать вашу! Троцкисты-шпионисты хреновы! Вредители, грабители, эксплуататоры – губители! Шевелись, нечисть антисоветская!
Это словно боевая тревога на военном корабле. Десятки ног стучат по железным лестницам и звяканье решеток. Топот сапог и шарканье тапочек по бетонному полу. Тюрьма, слово страшное сказочное существо, ожила в этот ранний утренний час. В ее чреве зашевелилось, задвигалось людское месиво. Колонны арестантов и тюремщики с ключами. Лай собак и злые окрики. Движение страшного колдовского замка с силами тьмы, рабами и чудовищами. Клюфт шел в потоке нескольких арестантов. Сначала их было пятеро. Рядом семенил Ваня Пермяков. Впереди двигались спины еще двух человек. Позади Павел слышал, как шаркают подошвы еще троих узников. Их вывели из соседних камер. Шли молча. Лишь изредка Ваня шептал:
– Куда ведут? А? Паша, куда ведут-то? – хныкал рыжий парнишка.
– А ну, заткись! Морда в пол! Не разговаривать! – рявкал рядом конвоир.
Их торопили. Обычно на допросы так быстро не водят. Шли долго. Сначала спустились на первый этаж тюрьмы, потом по длинному коридору гнали в другой конец здания. И опять лестница. Павел успел на повороте обернуться. Где-то метрах в десяти вели еще одну колонну. Человек десять-пятнадцать усердно топотали им вслед.
И опять железный марш. Крутые ступени ведут в подвал. Шаг, еще шаг.
В коридоре вместо привычных зарешеченных окон, выходящих во внутренний двор тюрьмы, лишь маленькие, едва заметные бойницы где-то под потолком. Мрачные полуарки сводов фундамента. Красно-коричневые кирпичи сооружения. Овалы и полукруги зависших балок. Строили при Екатерине Великой на века. Сколько узников видели эти стены? А сколько смертей? Кто считал?
Подвал. Сразу стало тревожно на душе. Вели явно не в простую камеру. Вели в какое-то «особое место». Зачем? Неужели все? Вот сейчас возьмут и выведут в тесный коридор, а затем? Что затем?!!!
«Я так хотел умереть! Так. Вот-вот, наверное, смерть. Вот. Она! Она пришла совсем близко. Но почему, почему я боюсь? Нет. Не хочу. Почему я должен умирать? Нет, я так и не увидел голубого неба! Неужели все? Все? Нет! Почему не дали посмотреть на голубое небо? А? Почему? Почему не дали посмотреть, какие сейчас облака? Гады! Они убьют в подвале? Просто пустят пули в затылок? Или как? Как будут расстреливать? Поставят всех к стенке? Выведут солдат и скомандуют: целься, пли… как в книгах? Как в «Оводе»? Так красиво умирал, он умирал красиво! Вывели, целься, пли! Нет, смерть не может быть красивой! Нет! Не хочется! Нет, почему не дали посмотреть на голубое небо! В последний раз? А? Почему голубое небо?» – Павел вдруг понял, он в эти последние секунды думает о какой-то ерунде! Какая-то «мешанина» мыслей! Вовсе не о том! Не о том надо думать!
«А о чем думать в последнюю минуту? О Вере! О Вере! О Вере! Господи! Помоги! Помоги мне! Как там, как? Объяли меня муки смертные и потоки беззакония устрашили меня; Цепи ада облегли меня и сети смерти опутали меня. В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал!!!»
– Куда ведут? А? – хныкнул вновь Пермяков и тут же получил удар в бок тяжелым сапогом.
– Скотина!!! Молчать!!!
Павел взглянул на конвоира. Бешеный взгляд! Разъяренное лицо! Молодой парень с короткой стрижкой. Волосы бобрика слегка переливаются в полумраке коридора. Глаза… этот нездоровый блеск глаз! Ненависть и ярость! Безжалостность и презрение! Губы вытянулись стрелами. Ожесточенная гримаса. Он готов убивать! Он готов убить, этот человек! Он готов броситься и разорвать несчастного Пермякова! Просто разорвать! Пинать и топтать! Чтобы хрустели кости, чтобы слышался нечеловеческий вопль пощады! Эти глаза! Простого паренька, может быть, такого же, как и Ваня, бывшего колхозника! Но уже не человека! Монстра в форме! Страшное существо, у которого только одна эмоция – ненависть! Почему, почему он стал таким? Неужели его не кормила мать грудью и не пела ему ласковые колыбельные песни? Неужели он не бегал со своими ровесниками на рассвете на речку и не слушал, как кукует кукушка, или долбит дятел в глубине леса. Нет, он ведь все это видел и слышал, он ведь простой и хороший человек. Совсем юный хороший человек! Но он стал таким! Стал зверем! Он готов убить! Просто так убить беззащитного арестанта!
Что с ним сделала система? Как такое произошло, как вообще такое может произойти? А может быть, человек сам хочет, чтобы он трансформировался в монстра?! Почувствовать себя злым! Это тоже своего рода наслаждение! Почувствовать себя ужасным и гадким! Попробовать это ощущение, когда тебя боятся и ненавидят окружающие. Когда они трепещут от каждого твоего движения и окрика!
– А ну, встали мордами к стенке! К стенке! Не двигаться! – кричал конвоир.
Павел и другие арестанты уткнулись в кирпичную кладку. Здесь даже запах был иным, отличался от верхних коридоров. Вековая гниль и плесень – эта примесь мрака на губах. Ноздри щекочет предчувствие чего-то страшного и неотвратимого. Лязгнул затвор и тут же скрип двери. Где-то в глубине коридора топот ног и крики. Тусклые лампочки в железных абажурах качаются под округлым потолком. Писк стальной проволоки.
– Заходи по одному! – конвоиры стучат в спину каждому арестанту.