Арестанты робко вошли в большое помещение. Это была комната двадцать на двадцать метров. Маленькие оконца на уровне пояса зарешечены толстыми стальными прутьями. Вдоль стен ровными рядами стояли деревянные нары. Они были сбиты из грубых досок. На нарах чернело какое-то тряпье. Посредине барака высились две «буржуйки». Маленькие печки, сваренные из железных бочек – вот и весь источник отопления. От «буржуек», словно вены старика, тянулись черные железные трубы. Они ползли и, изгибаясь, уходили куда-то под крышу. На трубах сушились тряпки, не то портянки, не то рубашки. Разобрать было очень трудно. В помещении стоял тяжелый смрад от пота, грязного тела, фекалий и мочи. Запах с непривычки резал глаза. Некоторые из новичков, морщась, прикрывали ладошкой нос: после чистого таежного воздуха лагерный дух казался отравленной атмосферой. Павел покосился в дальний угол. Там стояли большие отхожие бочки «параши». Видно, что их уже давно никто не выливал.
Обитатели барака, которых новички и не сразу разобрали в полумраке и частоколе нар, с любопытством повысовывали свои головы. Они, словно гнилые капустные кочаны, свисали с досок. Невидимые глаза всматривались в новых узников.
Клюфт остановился в нерешительности, не зная, куда дальше идти. Места свободные на нарах есть, но все они ближе к окнам. Их никто не занимал, видно, из щелей в стенах сильно поддувает ночью, и спать тут очень холодно. А вот у печек, напротив, повисли грозди человеческих тел. Кто-то, свесив ноги с верхних нар, пытался согреть ступни, кто-то протягивал руки, а кто-то из зэков, просто стоял у «буржуйки». Идти к печкам не было смысла.
Павла потянули за рукав. Это Оболенский. Старик показывал на свободную «шконку»:
– Давайте присядем. Надо переговорить! – прошептал он Павлу в ухо.
Но Павел не отреагировал. Было плохо слышно. Этот треск, доносившийся с улицы, глушил негромкие слова Петра Ивановича. Оболенский вновь потянул Клюфта за рукав. Они сели на нары возле маленького оконца. Петр Иванович прижался к Павлу, как отец к сыну, и громко сказал на ухо:
– Что-то тут не то! Нас даже не посчитали, и проверки не было! Да и на руке вон какую-то полоску вторую нарисовали! Что-то тут не то! Не нравится мне это!
Павел покосился на еще мокрую известку на одежде. Она становилась ярко-белой на глазах. Известь въедалась в ткань, вытравляя цвет.
– Что делать-то будем? А, Паша? – спросил Оболенский и испуганно посмотрел на Клюфта.
Павел понял, что старик растерян. И хотя в помещении практически не было света, он заметил полупустые и испуганные глаза Петра Ивановича.
– А что вы предлагаете делать? А? – спросил Павел.
Оболенский покосился сначала на свою одежду, затем осмотрелся вокруг и пожал плечами. Он ничего не ответил. Да и что он мог ответить? Клюфт наклонился к нему поближе и ласково, пытаясь подбодрить, прошептал на ухо:
– Ничего! Прорвемся! Вы к побегу готовы? А? Побежите со мной?
Оболенский радостно закивал головой и замычал, словно немой. Треск, раздававшийся с улицы, мешал говорить, и, возможно, Петр Иванович решил общаться жестами.
– Ну, тогда готовиться надо! Готовиться!
– А как мы побежим? – Оболенский это прошептал в ухо Павлу тихо.
Совсем тихо. Он явно боялся. Но Павел расслышал слова. Расслышал и грустно улыбнулся:
– Прорвемся! Надо только найти Фельдмана! Он знает способ! Я уверен! Он мне намекал! Он что-то придумал! Надо это использовать!
Оболенский дернулся. Он вновь испуганно закивал головой. Махнул рукой и заорал Павлу в ухо:
– Не надо с ним связываться!!! Он плохой человек! Я знаю! Он плохой! Я чую, это провокация! Он ничего хорошего придумать не может! Он плохой! Его надо опасаться и держаться от него подальше! Подальше, Паша! Не связывайся с ним!
Павел недоверчиво посмотрел на старика и недовольно спросил:
– Вы, все загадками говорите! А мне это не нравится, плохой человек, так скажите, почему? А то одни намеки! Это не дело! Так можно хоть про кого в этом бараке сказать!
Оболенский покачал головой и, тяжело вздохнув, вернее, набрав воздуха в легкие, схватил Павла за голову, прижался к его уху губами, яростно зашептал:
– Я вам говорю дело! Я его знаю с двадцатого года по Томску! Мне пришлось там с ним столкнуться! Понимаете! В двадцатом он был начальником томского чека! Он лично офицеров расстреливал без суда и следствия! Лично! Он меня допрашивал лично! Он палач, Паша! Он такой же, как они! Он убийца! У него руки по локоть в крови! Понимаешь! Я его узнал, но не сразу! Но сейчас уверен, это он! Он палач! Он был начальником чека! Я попал к нему по подозрению! Вместе со мной еще несколько офицеров! Пять человек! Со мной в камере сидели! Так их всех расстреляли! Всех, Паша! Он лично и расстрелял! Этот Фельдман – сволочь! Я его как узнал, так хотел ему глотку перегрызть! Паша, не надо с ним связываться!
Павел покосился на старика. Тот кивал головой и умолял своим взглядом согласиться. Но Клюфт недоверчиво спросил:
– Если все, как вы говорите, правда, так почему вы живы? А? Почему вас отпустили?
– Потому что у них не было доказательств, что я служил у Колчака! Но они хотели расстрелять и меня, позже. Но потом, потом Фельдман исчез! И чудо, нас выпустили! Всех, кто был в камере! Потом говорили, Фельдмана в Москву перевели! В Москву!
Треск, звучавший на улице, прекратился. Стало непривычно тихо. Было слышно, как посредине барака в печках потрескивают дрова. Павел задержал дыхание. Он тревожно посмотрел на меленькое зарешеченное оконце. Но ничего не увидел. Да и что можно было увидеть сквозь грязное и замерзшее стекло? Но вдруг… мелькнул свет! Там, за оконцем, больше напоминавшим дырку в стене, с толстыми, покрытыми ржавчиной железными прутьями, кромешную темноту ночи разрывал белый луч прожектора с вышки! Он светился, словно хвост кометы в безжизненном, черном, космическом небе.
Павел почувствовал руку на плече. Клюфт вздрогнул. Этот человек появился из темноты неожиданно. Было страшно. Опять внезапное, какое-то мистическое движение из ниоткуда. Фельдман присел рядом с Клюфтом и зло улыбнулся. Его оскал больше напоминал ухмылку палача на эшафоте перед казнью. Стало совсем страшно.
– Ну что, старик Оболенский уже успел рассказать вам обо мне?
Павел опустил глаза в грязный земляной пол. Он хотел что-то сказать в ответ, но не нашел слов.
– Вижу. Вижу, успел. Ну, так лучше. Только вот в следующий раз, вы спросите у него самого, а скольких красноармейцев он сам расстрелял? А? Десять, двадцать? Спросите, спросите! И увидите, он вам ничего не ответит. Не сможет. Потому как у него на руках точно такая же кровь как у меня. Ну, да ладно. Ладно, не об этом. Сейчас не время. О другом надо думать. Нам надо обсудить, что делать дальше.
Оболенский вскочил с нар и отошел в сторону. Он сел на соседние нары и отвернувшись, нахохлился, словно старый петух на жердочке. Фельдман похлопал Павла по плечу и тихо прошептал: