– Послушайте, вы, как я понимаю, все-таки очень сильно обиженный на власть. Вижу. Если уж на Гайдара так говорите. Он-то причем? Он писатель. Детский.
Угдажеков махнул рукой. Спорить не стал, лишь грустно улыбнулся. И какая-то неугасимая тоска мелькнула в его раскосых глазах. Павлу показалось, что на щеке у бывшего прокурора блеснула слезинка.
Приоткрылась маленькая створка кормушки. И из глубины коридора грубый голос заорал:
– Обед, получай пайку!
Павел и Угдажеков непроизвольно вздрогнули, вскочили и бросились к двери, как по команде в лаборатории какого-нибудь института. «Рефлекс зверей. Уже приучили к этой процедуре! Рыбкам тоже постучишь по аквариуму, и они всплывают, чтобы поесть корма!» – с горестью подумал Павел.
Он наблюдал, как в помятую железную миску льется бурая жижа с запахом капусты и еще чего-то, отдаленно напоминающего овощи. Но Клюфт смотрел на эту баланду и глотал слюни. Его желудок непроизвольно подавал команду мозгу схватить и быстрее выпить, вылакать эту бурду! Насладиться горячими помоями, именуемыми тюремным обедом. Кусок черствого хлеба и кружка кипятка с сухарным чаем. Павел, обжигаясь, отнес свою пайку на стол. Но проблема – нет ложки! У него не было ложки. Есть баланду нечем.
– Там возьмите, у Оболенского. Под подушкой. Его все равно нет, – яростно жуя хлеб, словно боясь, что кусок отберут, проурчал Угдажеков.
Павел подошел к нарам, где спал Оболенский. Засунув руку под подушку, нашарил железную ложку.
– Да берите. Берите. Пока его нет, ешьте, – бывший прокурор глотал горячую похлебку.
Тюремная баланда исчезала в его внутренностях, как горная река в ущелье. Угдажеков с удовольствием урчал, словно кот над рыбой. Ложка стучала по краям железной миски. Олег Петрович так увлекся поеданием тюремной баланды, что даже закрыл глаза.
Павел посмотрел на свою миску и, зачерпнув ложкой, отправил варево в рот. Язык обжег горячий бульон. Сначала Клюфт не распробовал вкус. Просто горячая вода. Еще ложка. Другая. Попался сморщенный лист капусты. Павел глотал баланду автоматически. Через минуту ему уже не хотелось есть. Но Клюфт, все равно отправлял в желудок очередную порцию жижи. Есть! Неизвестно теперь, когда придется пообедать. Или поужинать. Так и уснешь голодный, если уснешь, конечно…
– Вам, наверное, кажется все это ужасно невкусным? Но тут еще сносно кормят. Сносно. Некоторые каторжане говорят, в лагерях вообще опилки на клею дают. Так, что хлебайте горячий суп. Или, как там, щи. Тут, в принципе, любую жижу можно назвать супом, – довольно сказал Угдажеков, облизывая ложку.
Он закончил прием пищи и отхлебывал сухарный чай. Довольное лицо азиата выглядело по-детски смешным. Павел тоже доел свою порцию баланды и вытер ложку о край свитера. Встал и, подойдя к кровати Оболенского, бережно засунул под подушку столовый прибор. Олег Петрович отнес миски к двери и поставил на пол. Бывший прокурор приложил ухо к железной перегородке и вслушался:
– Нет, еще не скоро, – вымолвил он. – Еще то крыло кормят, – Угдажеков вернулся к окну. – А кстати, вы не знаете, где Оболенский и Лепиков?
– Унесли Гиршберга в санчасть.
– Как? – удивленно спросил хакас.
– Вот так. Гиршберга избили.
– Хм, за что? Кто? – Угдажеков насторожился.
– Ну, не Оболенский же. Его избили солдаты. На суде.
– На каком суде?
– У него сегодня суд был. Вернее, все, что называется судом. Ему зачитали решение ОСО. И все. Оно его и вывело. Дали больше, чем первый раз. Вот он и кинулся с кулаками. На следователя. Ну, его и избили. До полусмерти.
– Ай, ай, – совсем сник Олег Петрович. – Я ж ему говорил. Говорил, не подавай на пересуд. Нет, не послушал. Ай. Ай. Очень плохо. Ой, как все плохо, – Угдажеков неожиданно заплакал.
Его плечи тряслись. Маленькая фигура вздрагивала. Бывший прокурор рыдал, размазывая сопли и слезы по щекам. Павлу стало жалко этого человека:
– Ну что вы?! Что вы, он будет жить! Будет.
Но Угдажеков лишь махнул рукой. Он, несколько раз всхлипнув хриплым голосом, сказал сквозь слезы:
– Я не о нем. Я о себе. Я не могу! Я не могу! Я не выдержал. Он выдержал, а я нет. И все. Понимаете, все! Я лучше б тоже вот так. А я не смог. Я слабый!
Павел хотел подойти к прокурору и погладить его по плечу, утешить. Угдажеков посмотрел заплаканными глазами и совсем спокойно сказал:
– Я сегодня предал. Всех. Я подписал все. Я написал все, что они просили. Понимаете. Все фамилии. Все. Всего десять человек! Теперь всех их тоже арестуют. Я не смог. Я не выдержал. Я не смог. Понимаете, я оговорил невинных людей, своих знакомых и родственников! Они мне угрожали! Но я держался! Они меня даже не били, просто угрожали. Но сегодня они сказали, что посадят отца и мать! И жену с ребенком! И все. И я не смог. Я не выдержал. Я подписал все, что они просили. Я подлец! Понимаете. Я подлец, я испугался! Я испугался за них!
Клюфт привстал с табуретки. Он растерянно спросил:
– Как это? Вы оговорили невинных?
Угдажеков покачал головой. Он потупил глаза в пол и выдавил из себя:
– Да, Павел, да. Я оговорил. Я сознаюсь. Это правда. Горькая, но правда. Они настояли. Я сломился. Хотя меня даже не били. Не пытали. Только вот ночными допросами замучили. Это, наверное, еще страшнее. Я не знал ранее, что не спать – такая мука. Хотя, знаете, я держался. Две недели держался. И вот. Вот не смог. Они нашли слабое место. Нашли. Это моя семья. Моя жена, отец и мать. Дороже у меня ничего нет.
– А кого, кого вы оклеветали? Эти люди? За что? Кто они? – изумленно спросил Павел.
– Они? Хм, это просто люди. Два человека из моей прокуратуры районной. Двое из милиции, местный отдел. И еще двое моих знакомых. Вот шестеро человек. Там следователь. Он сразу меня начал допрашивать. И сразу сказал – у меня группа. Группа контрреволюционная и буржуазно-националистическая. И он с меня не слезет, если не расколюсь. Вот и колол. Две недели. Колол как топором. Ночами. Днем. Ему еще один помогал. А потом. Потом вдруг перестали. И вот сейчас – родные. Да вы знаете, я бы не поддался! Но мне показали документ. Протокол опроса моего тоже знакомого. Он там меня оклеветал! Взял и оклеветал! Назвал меня шпионом и прочее. Ну, я тут и не выдержал. Я как-то вот понял: их ничто не остановит. Тем более у них разнарядка сверху. А против нее не попрешь!
– Какая еще разнарядка? – брезгливо спросил Павел.
Ему стало противно слушать этого человека. Причем не только слушать, а даже смотреть. А может, бывшего человека? Вот так предать своих друзей. Оклеветать и дать предпосылки к аресту. Что теперь будет с теми людьми? Что? Их тоже бросят в тюрьму по ложным обвинениям?
«Вот как, оказывается, разрастается эта цепочка. Страшная цепочка ложных обвинений. Ложных доносов, арестов, пыток. И виноваты вот такие люди! Вот такие простые люди. Они сами оказываются виноваты. И не кто-то там, в управлениях НКВД или Москвы. А тут. Сами люди, они сами себя сажают в тюрьму! Ни за что! Просто так. Они испугались и сами себя уничтожают! И никто не виноват. Никто! Только они. Они не смогли, они не выстояли. А я? Я? Разве я не такой, как они? Разве я выстою? Я побывал лишь на одном допросе. Чем я лучше их? Или его, вот этого маленького человека с раскосыми глазами, который не смог себя пересилить. Вернее, пересилить в себе любовь к своим родителям, любовь к своей жене и детям! А за что, за что я могу его осудить? За любовь, за боязнь за своих близких? Нет! Какое я вообще имею право его осуждать?! Он ведь в принципе такой, как и я. Такой. Просто слабый человек. Просто человек», – Павел тяжело вздохнул.