Ну и четвертым был молоденький колхозник Иван Пермяков. Попал в тюрьму этот парень за кражу двух мешков пшеницы со склада. При задержании сторожа поломали Ваньки обе руки, били железными прутьями и приговаривали:
– Мы тебе покажем, как народное имущество расхищать! Мы тебе покажем, морда кулацкая, как зерно у крестьян воровать!
А кулаком Иван вовсе и не был, напротив, Пермяков родом из бедной семьи и жил в одной из деревень Березовского района с отцом, матерью и шестью малолетними сестрами, ради которых и пошел на кражу. Кормить девчат стало нечем. Вид у парня был забавный. Рыжая шевелюра, рыжие брови и рыжая, еле пробивающаяся бородка и усики. Голубые глаза и немного красный оттенок кожи. Ну, совсем как молоденький поросенок! Правда, худющий! Ваня высокий и немного сутулый, с костлявыми плечами и длинными руками. Гипс на них смотрелся причудливо, словно волшебные богатырские перчатки, которые юноша с трудом носил. Обвинили Пермякова не «в краже», а в умышленном вредительстве, саботаже и антисоветской деятельности и агитации. Как потом рассказал Иван, его так дубасили на первом допросе, что он признался во всех смертных грехах. После этого Пермякова пожалели и отправили сюда на койку, в тюремную больницу, руки лечить, что бы потом было чем таскать бревна на лесоповале или катать тачку на руднике.
В общем, компания в камере-палате подобралась разношерстная. И это хорошо. По крайней мере, так считал Павел. Заводилой и шутником был Пермяков. Колхозник рассказывал соседям забавные случаи из крестьянской жизни и порой удивлял всех своей элементарной безграмотностью. Например, Пермяков все еще верил, что земля плоская и что за океаном есть край, на котором можно сидеть, свесив ноги. Ваня верил и в то, что у всех главных «злодеев-буржуев» из Америки и Англии почему-то «растут рога». Эта искренняя наивность и, в то же время, природное упрямство сельского паренька забавляла всех. Старик-инженер тоже оказался весельчаком. Спиранский рассказывал по вечерам забавные истории, как он утверждал, «из его жизни» о любовных похождениях. На самом деле в этих амурных рассказах Павел узнавал новеллы ныне запрещенных французских и итальянских писателей. Федор Попов хоть и был угрюм, но когда его пробирало, тоже от души смеялся. Правда, своего мнения о происходящем никогда не выдавал. Но если речь заходила о каких-то технических темах, Попов оживал и тоже принимал участие в обсуждении. Особенно любил Федор говорить о научном прогрессе и изобретениях.
Но все замыкались в себе, когда речь шла о политике. Говорили «об этом» неохотно и вяло. Иногда вспоминая лишь «свои дела», да и то вскользь. Никто из сокамерников не рассказывал друг другу подробностей о своих друзьях и увлечениях. Клюфт прекрасно понимал, почему. Не хотелось подставлять своих знакомых и родных. А вдруг среди соседей есть «наседка», секретный агент, работавший на сотрудников из оперативной части. Поэтому когда кого-то «неожиданно» уводили из камеры, все относились к этому с особым вниманием. Вздрагивали, когда конвоиры, звучно выкрикивая, звенели ключами, называли их фамилию:
– На выход! Без вещей!
Сегодня, впервые с момента попадания на тюремную, больничную койку, это коснулось и Павла. Хотя был обычный стандартный день. Подъем, завтрак, оправка, процедуры. Осмотр и обед. Когда Павел уже доедал свою порцию капусты с селедкой, дверь камеры открылась, и на пороге показался охранник. Все насторожились. Раньше никто этого солдата не видел. Низкий и немного толстый, он немного волновался. Это было видно по его мясистому лицу. Глазки бегали. Павел успел рассмотреть в петлицах четыре «треугольника». Старшина – для конвоиров это высокое звание. Обычно старше сержанта за ними не приходили. А тут…
– Клюфт Павел Сергеевич! На выход! Без вещей!
Спиранский и Попов покосились на Клюфта. Это была неожиданность. Никто еще никогда не выводил Павла из камеры с таким окриком. Ваня Пермяков чуть не подавился рыбой и закашлялся. Павел медленно спустил с постели ноги. Каждое движение давалось с трудом.
– Клюфт, пошевеливайтесь! Здесь вам не курорт! Разлеглись тут! Как лежбище котиков! – прикрикнул толстяк.
Павел посмотрел на своих сокамерников. Федор опустил глаза. Пермяков испуганно моргал и икал, а Спиранский подмигнул и тяжело вздохнул. Клюфт понял, что его поведут вовсе не на процедуры. Когда он оказался в коридоре, вновь заныло сердце. Сквозняком принесло знакомые до боли запахи тюрьмы. Пахло сыростью и погнившими досками. Павел поморщился и встал лицом к стене. Его словно выдернули из той более-менее благополучной реальности в иную, более жестокую. Мало света. Лишь вдали силуэты охранников. Решетки и звонкие шаги. Где-то гремят железной посудой. Окрики и стоны. Лай собак, там, в глубине коридора. Павлу стало холодно. Он поежился. После относительно теплой тюремной палаты тут, в коридоре, за минуту этот уют выветрился на сквозняке.
– А ну, вперед! Руки за спину и не хромать, раз, два! Раз, два! – как-то по-военному прикрикнул конвоир.
Этот человек не был похож на обычного штатного тюремщика. Нет, те были какие-то флегматичные и вялые. Они уже всего насмотрелись и без дела команды не подавали. А этот, этот буквально кипел своей внутренней энергией. Он старался как можно сильнее показать – «он хозяин», который ведет собаку на поводке. В данном случае псом был Павел. Клюфт шел и морщился. Рана еще беспокоила. И Павлу казалось, что где-то там, внутри, у него вновь порвались швы, и хлынула кровь.
– А ну, ковыляй шибче! – визжал конвоир.
Из одного блока они перешли в другой по узкому коридору. Временами Павел задевал локтями стены, настолько тесно. И вновь коридор. Но на этот раз знакомый. Это основное здание тюрьмы. Ряд дверей камер. И вновь решетка. Лестница.
«Ведут долго. Если сейчас повернем налево, значит, в следственный блок идем…», – подумал Павел.
– А ну, правое плечо вперед! – скомандовал конвоир.
Возле решетки их встретил очередной тюремщик. Он недовольно покосился на Павла и крикнул его сопровождающему:
– Ты куда этого ведешь? Кто такой?
И такой вопрос звучал странно. Обычно конвойные друг другу передавали маленькие листики с заявкой следователя, своеобразный пропуск по коридорам тюрьмы. А тут?
– Это по особому распоряжению. По срочному! Дело особой важности! Особой! – недовольно пояснил сопровождавший Павла старшина.
– Не знаю, по какой там срочности, но всех зэка вести через второй вход. Приказ начальства. Так что веди через второй! – отмахнулся человек у решетки.
– Вы, пожалуйста, мне не тыкайте, отвечайте по уставу и вот, смотрите, мои документы! И стоять по форме нужно! А вот и распоряжение!
Старшина сунул под нос стражнику у решетки какие-то бумаги. Мгновение – и солдат вытянулся, как по струнке. Испуганно щелкнув каблуками, друг о друга, взвизгнул:
– Виноват товарищ старшина! Виноват! Вот, пожалуйста! Проходите! – тюремщик засуетился и растворил решетку.
«Интересно, что это за странный конвой? Старшина, перед которым вытягиваются по струнке, как перед полковником?» – подумал Павел.