— Так вот он, готов уже, — и Миних протянул ей бумагу.

— Давай уж! — она взяла указ. — Да встань с колен-то, не мальчик уж столь стоять.

— Ради тебя, матушка, готов всю жизнь простоять на коленях, лишь бы любоваться твоей красотой и умом.

— Ладно, ладно, фельдмаршал. Хватит в краску вгонять свою Государыню, — Анна Иоанновна взяла перо и быстро начертала: «Апробуетца. Анна». — Ну вот и все. Забирай своих офицеров, Миних. Они действительно нам еще пригодятся, а то Ушаков, он в рвении своем иногда лишку хватает.

— Матушка, — Миних опять преклонил колено и припал к руке Императрицы.

— Ступай, фельдмаршал. Милостью своей я тебя не оставлю. Ибо знаю, что верен и предан мне.

— Иду уже, матушка, — и Миних стремительно поднялся, отступил на несколько шагов, отсалютовал шпагой и, развернувшись, вышел.

Указ Императрицы настиг Вятский полк на марше. На юго-восточной границе страны начались волнения. Воровские казаки с Волги, да просто лихие люди в шайки объединялись и становились бичом истинным для обывателя. Вот и шли драгуны, преодолевая ветер, пургу и снежные заносы, в район Царицына и Астрахани, чтобы гонять и отлавливать разбойников. Шли вдоль старой Белгородской черты, протянувшейся с XVII века от Ахтырки до Тамбова и служившей защитой русских рубежей южных от татарских набегов. Путь их лежал через Белгород на Корочу, Новый Оскол и дальше по татарскому Калмиусскому шляху. Проезжая места эти, Веселовский с тоской думал, что совсем недалеко, всего в двух-трех днях пути лежит Карповка — село тютчевское. Так близко и так недосягаемо оно было теперь для поручика. Отпроситься он не мог. Никто бы и не понял его. После расстрела Тютчева у них уже сменились два командира полка — сначала был князь Даниил Друцкой, коего встретил Веселовский по возвращению из той злополучной поездки в Силезию. Затем три месяца спустя был он уволен по болезни и на его место назначили тоже князя — Константина Кантакузина, из Архангелогородского полка. Но и тот через некоторое время тож был уволен за болезнью и слабостью. Вместо него прибыл полковник Иван Шиллинг. Он и вел полк шляхом старинным в степи волжские. На марше полк нагнал курьер.

Алеша, выполняя волю Ивана Семеновича покойного, ничего не писал Маше о постигшем их семью несчастье. Рассказывал, что полк разбросан по кордонам дальним, общается он с командиром редко, и то лишь по служебной надобности — отсылая рапорта и получая приказы письменные. Даже после расстрела Ивана Семеновича Веселовский не обмолвился об этом. С Михайлой Тютчевым они списались и договорились также молчать до поры до времени, понимая, что все равно официальное известие о казни придет когда-либо в семью.

Тютчев-младший участвовал в кампании 1739 года, остался жив-здоров и находился теперь в Петербурге, куда прибыла вся участвовавшая в войне гвардия. Там начинались торжества шумные.

Командир полка вызвал к себе Веселовского и зачитал указ Императрицы о переводе поручика на Оренбургскую линию со званием капитана.

— Объяснить тебе, поручик, или капитан уже, ничего не могу, — пожал плечами полковник, — может, что сам поймешь. Велено тебе прибыть в распоряжение генерал-поручика князя Урусова, начальника Оренбургской экспедиции. Вот для тебя письмо еще прилагается от адъютанта его сиятельства графа Миниха, подполковника Манштейна. Более задерживать не имею права. Отправляйся к новому месту службы. Прощай, капитан.

Алеша вышел от командира, держа в руках письмо и ничего еще не понимая. На ходу он распечатал его. Манштейн писал: «Ничему не удивляйся и не пытайся разузнать. Делай пока то, что предписано указом Государыни нашей. Путь до Оренбурга долгий. У тебя есть время. Можешь заехать туда, куда сам ведаешь. Там поступишь, как сердце велит. Ты едешь в распоряжение князя Урусова. Где он находится, точно никто не знает. Оренбургская линия очень большая. Я разыщу потом тебя. Поверь, я не забыл ничего. Твой Манштейн».

— Ну вот и ссылка. Что ж, достойная награда за содеянное, — Веселовский ничему уже не удивлялся. Он прекрасно понял из письма Манштейна, что адъютант сделал все возможное, дабы смягчить наказание. «Наверное, к расстрелу был приговорен, как Иван Семенович, — думал поручик. — Лучше б и действительно расстреляли».

«А как же Машенька? — молнией пронзило голову. — Я же обещал Ивану Семеновичу, что не брошу, что позабочусь. Только как? В ссылку ее брать с собой? Ладно, — тряхнул головой, — Манштейн намекает, что могу заехать к Тютчевым. Так и сделаю. И пусть Маша сама решит».

Полк только что миновал Белгород и направлялся к верховьям Дона, чтобы повернуть потом и через донские степи выйти в степи приволжские. Дорогу к Оренбургу Веселовский был волен выбирать сам. Пока об этом он и не думал. Оседлав коня, поручик быстро обогнал свой полк и устремился туда, куда вела его судьба. Сначала он должен был увидеть семью Тютчевых, увидеть Марию Ивановну. Как посмотрит он им в глаза? Что скажет о смерти Ивана Семеновича? Согласится ли она разделить с ним судьбу или надо самому отказаться от счастья. Что будет она делать в Богом забытом Оренбурге? Как сможет она, такая вся нежная, проехать расстояния огромные? Что может ждать их в крае диком, ужасном и холодным, в окружении постоянно бунтующих башкир и калмыков? Разве вправе он обрекать молодую девушку на такие страдания? С такими мыслями невеселыми скакал молодой поручик, вмиг ставший капитаном.

Глава 7
Линия Оренбургская

Никто не встречал Веселовского. Тютчевская усадьба, окруженная небольшим старинным парком, стояла в полной тишине, окутанная снегом, словно саваном белым.

Капитан подъехал медленно к парадному крыльцу. На стук копыт появился мужик из дворовых, молча принял поводья и, глядя себе под ноги, повел лошадь на конюшню.

Алеша поднялся по ступеням, тихонько приоткрыл дверь и вошел в залу. В доме стояла такая же тишина, что и снаружи. Никого не было. Капитан снял треуголку и епанчу, отряхнул их от снега и осмотрелся. В доме царил полумрак.

Он вспомнил, как засиживался здесь вечерами долгими. Как звучали голоса, звенела посуда, серебрился Машенькин смех. Куда ушло все это? Сейчас была лишь гробовая тишина в зале. Зеркала, некогда отражавшие пламя свечей мерцающее, радость праздничных ужинов большой и дружной семьи, затянуты крепом черным. «Они уже все знают», — комок подступил к горлу.

Позади скрипнула дверь. Веселовский обернулся. Перед ним стояла Маша. Вся в черном.

— Приехали, Алексей Иванович? — еле слышно произнесла она. — А мы вот бумагу получили казенную, что батюшка наш…, — и тут она не выдержала, кинулась на грудь Веселовскому и безудержно зарыдала. Алеша обнял свою невесту и гладил, и гладил ее вздрагивающие от рыданий плечи. У самого капитана беззвучно падали слезы. Они долго стояли обнявшись среди полутемной залы.

Наконец, Маша немного успокоилась. Они присели на стулья возле окна. Алеша не выпускал Машину руку из своих ладоней. Она вздохнула: