Он не смог быть взрослее. Он не смог понять ее тогдашнее состояние: тоску оттого, что она сидит дома, ее страх перед родами и то, что она казалась себе совсем одинокой – с будущим ребенком и с человеком, который, как ей теперь мерещилось, все время хочет от нее уйти.
Он действительно хотел уйти. Не от нее. От ее нервности и терзаний. Ему казалось, что тут нет ничего дурного: ведь он не уходит изменять ей. Просто посидеть с друзьями или совсем одному. Потому что находиться с ней стало очень трудно…
Он начал все чаще ей врать. Когда он врал, то говорил с ней каким-то новым, омерзительно ласковым голосом.
В тот день он позвонил ей с работы и сказал:
– Родненькая, я задержусь до вечера.
У меня тут неприятности (она его жалела, когда у него были неприятности, и тогда не сердилась на него).
– Хорошо, – сказала она (но он почувствовал, что все-таки сердится).
– Я куплю триста граммов сыру, – сказал он заискивающим голосом, чтобы разогнать остатки ее обиды и показать, как напряженно он трудится для дома.
– Хорошо, – сказала она мягче. – Только, пожалуйста, поосторожнее там… (Последняя фраза означала, что она уже не сердится.)
После работы он отправился на стадион. Он любил стадион. Для большинства женщин – это представление о стаде. Для мужчин – это братство. Там собирались десятки тысяч мужчин. На них кричали на работе, кричали дома, а здесь они сами кричали. На стадионе все эти мужчины возвращались в детство. Они беззаботно орали, пили пиво, ругались с соседями и, главное, забывали все свои взрослые неприятности.
После стадиона Кронов продолжил свои маленькие мужские развлечения – уселся с другом Генычем в «Стекляшке» – так называлось стандартное стеклянное кафе у стадиона.
В кафе можно было взять чешское пиво в высоких кружках.
Официантка принесла пиво, села за пустой столик и начала что-то записывать.
Геныч, конечно же, стал за ней ухлестывать.
Но ей было не до Геныча, она должна была заполнить анкету – ответы на вопрос «Почему пьют люди? Перечислить причины, как она их сама понимает».
– Отчего же они пьют? – особым «охмурительным голосом» спрашивал Геныч.
– Отчего не пьют, лучше спросите… От плохой погоды пьют? (Действительно, холод пронимает или жара).
– От жилищных условий пьют? (И вправду – тесно соловью в квартире или просторно).
Далее шли праздники, которые Геныч рекомендовал официантке подразделить на личные и общественные. Благодаря знаниям Геныча набралось 28 причин. Завершили они научно-исследовательскую работу мудростью «захотел человек и напился».
Это была лучшая теоретическая работа Геныча (которому Григулис еще в университете постоянно и нудно советовал покинуть наш факультет).
Григулис его не понимал – Геныч был Человек Жизни.
И пока Кронов занимался тайнами Вселенной, Геныч занимался жизнью.
И теперь ловко, как бы невзначай уже обнимал очень хорошенькую официантку.
Но тайны Вселенной потребовали новую кружку для Кронова.
Кронов неторопливо пил пиво и был счастлив.
За этим занятием его увидела ее мать, проходившая мимо «Стекляшки». Это был тот самый «один случай на тысячу».
Когда он вернулся домой и вынул 300 граммов сыра (он не забыл его в этот раз), она преувеличенно вежливо поблагодарила его за сыр и быстро ушла из комнаты.
Потом тотчас вернулась и спросила:
– Ну, какие же у тебя были неприятности?
Он почувствовал что-то неладное, смутился и оттого начал рассказывать какую-то чепуху об очереди, которую он выстоял, покупая сыр.
Она прервала его рассказ о семейном подвиге и снова спросила:
– Ну, а все-таки, какие же неприятности задержали тебя на работе?
Голос у нее прервался.
Он хотел что-то ответить, но она не выдержала и крикнула:
– Зачем врать?!
Потом показала на его щеку и сказала:
– Вытри… это… пожалуйста… – И заплакала.
Он подошел к зеркалу и посмотрел на «это» и, к своему ужасу и недоумению, увидел на своей щеке след красной краски.
Он потер пальцем – краска не оттиралась.
Он лихорадочно стал вспоминать, откуда у него «это». У них на работе экзальтированные сотрудницы имели порой обыкновение чмокать в щеку сотрудников мужского пола за удачно найденное решение – это считалось высшим выражением восторга. Но сегодня его никто не чмокал. Он хотел объяснить ей, но, когда он начал, она сразу закричала:
– Уйди! Куда-нибудь уйди! Ты мне противен! Ты отвратителен! Ты мерзок!..
Он снова посмотрел в зеркало, пытаясь вспомнить что-нибудь. И тут он увидел свою руку, держащую зеркало: на пальце был отчетливый след той же красной краски.
Он понял. Это был след от красной шариковой ручки.
Он с торжеством вынул авторучку.
– Смотри, – сказал он с восторгом. – Это же авторучка… – И он начал ею мазать лицо.
– Уйди от меня! Уйди! (Но все-таки она искоса взглянула на него и поняла.) Ради бога, уйди… сейчас же!
Она, видно, чуть-чуть успокоилась и все пыталась вызвать прежнюю злость. А потом снова взглянула на него и поспешно отвернулась, чтобы не засмеяться. Потому что в восторге открытия он выкрасил себе все щеки.
– Где ты был?! Как тебе не стыдно?
Тут его прорвало. Он сказал, что они жутко живут, что так нельзя, что они не уважают друг друга. Он рассказал, где он был, и сказал много благородных вещей о понимании в семье.
Глаза у нее стали спокойные и очень усталые. Потом она помолчала и сказала:
– Значит, ты даже не уходил к кому-то. Ты уходил просто, чтобы побыть без меня. Это ты, который не мог жить без меня. Ты убежал от меня на футбол.
В тот день в ней умерло что-то, так она говорила ему потом.
А может быть, она просто что-то решила.
И потом они уже никогда не ссорились. Да и ссоры их постепенно перестали быть яростными.
…Они оба уже отказали друг другу в возможности понять то тонкое, сложное, что было причиной их поступков и чего (как они оба для себя выяснили) абсолютно не мог понять другой.
Они перестали быть откровенны. Они хорошо помнили, как раньше, в начале их любви, они торопились все рассказать друг другу и как потом во время ссор оба пользовались этой прежней откровенностью и били безошибочно по самым больным местам.
Теперь они разговаривали иначе.
– Как дела на работе? – спрашивал он, думая о другом.
– Все в порядке, милый, – говорила она, тоже думая о другом.