Дом остался жить привычными звуками. Шумел по утрам фен, булькала кофемашина, фонил телевизор, скребли по тарелке вилки. Грэг входил после рабочего дня, разувался, снимал пиджак, на ходу развязывал галстук, склонялся и целовал меня в висок. Поцелуй в висок – очень нежный жест и спасительный, он позволяет избежать прикосновения к губам. За губы ведь можно ухватиться, как за шанс, и увлечь в любовное продолжение. А ему было проще не переключаться на новую волну, не прикладывать усилий, не отдавать. В его теле уже зарождалась страшная душевная болезнь, от которой нет спасения. Внешне все было как всегда. Грэг рассказывал про индекс Доу-Джонса и про упавшие цены на бензин, а чаще ничего не рассказывал. Читал, слушал новости, гладил Тангу. Все было как было всегда. Только голоса у меня не было.
Элис Броуди подняла на меня глаза и спросила:
– Вы тоже считаете, что любовь живет три года, как пишут в одной популярной книге?
– Нет, Элис, я думаю, что это очень пошло – так считать.
Потому что у меня была Анна. И я любил ее столько лет, сколько знал.
– Я тоже не верю. Мы с Грэгом продержались дольше, но дело было вовсе не в количестве лет.
Она много говорила в тот вечер. Может быть, впервые за месяцы.
– Мой школьный учитель музыки – непризнанный, как водится, гений – был очаровательным джентльменом благородных в прошлом кровей и тихим пьяницей в настоящем. Он уделял женскому миру много внимания, но музой своей называл одну. Женщину неброскую, тихую, не отсвечивающую при нем, но из тех, что глянут исподлобья, а назавтра Троянская война. Она вытаскивала его с сомнительных сборищ, отмывала, переодевала в свежее, забирала у непутевых друзей его стоптанные ботинки, ключи и иногда деньги. Она знала, что он слабак и неудачник, но он был ей нужен и такой: странный, безвольный, грешный, любой. Как-то осенью мы столкнулись с ним в цветочной лавке. Он был трезв, разговорчив и галантен, как всегда. Цветочница бесцеремонно скользнула по простым, хотя и опрятным одеждам и предложила:
– Возьмите хризантемы, только что срезанные. Для вас букет и бесплатная тесьма.
Мы переглянулись, он улыбнулся загадочно и немного виновато и отошел к другим вазам:
– Моя жена любит розы, я прошу вас – одиннадцать белых.
Он неспешно выбирал цветок за цветком, будто писал натюрморт, и мне казалось, что в глазах у него нарисована ее будущая радость. Моя жена любит розы. Интересно, Грэг знает, какие цветы я люблю?
– Вам когда-нибудь везло в лотерее, Марк? – Элис неожиданно меняла тему разговора.
– Ни разу в жизни. А всегда хотелось, чтобы это случилось хотя бы однажды.
– Не расстраивайтесь. Может быть, именно поэтому вам повезло в любви. И в этом смысле вы – счастливчик поудачливее всех вместе взятых, кому достался ценный денежный приз. А я как раз из тех, кому в придорожной грязи блеснет медным боком коллекционный пятицентовик и чьи пять номеров из шести выпадут в лототроне. Моя очередь на регистрацию в аэропорту окажется самой короткой, а, если я поеду с вами в машине, светофоры будут давать зеленую волну.
– Как здорово, Элис. У вас приятнейший из талантов!
Мы рассмеялись. Но Элис явно хотела рассказать о чем-то другом.
– Однажды я спешила в ресторан, у нас была годовщина с Грэгом, и он заказал столик на семь часов. Мне оставалось пройти два квартала, как вдруг с неба хлынул сильный дождь. У меня не было с собой зонта, и я забежала в первый попавшийся галантерейный магазин, совсем крохотный. И оказалась в нем тысячным покупателем. Вы удивляетесь? Я – нет. Говорю же, со мной постоянно это происходит. Мы сфотографировались с владельцем магазина, мне подарили совершенно жуткий торт, весь в кремовых розах и взбитых сливках, и еще – дорожную сумочку. Ну и зонт я купила, конечно.
Я смотрела на ливень за стеклянной дверью и думала, как бы теперь все уместить в руках – и торт этот невозможный, и новую сумку, и зонт. И тут позвонил Грэг. По голосу было слышно, что он в нетерпении. Спрашивал, когда я приду, уже было начало восьмого. А я, смеясь от нелепости ситуации, сказала ему, что нахожусь в пятистах метрах, и у меня в руках выигранный торт, и зонтик, и сумочка. И что на улице льет как из ведра, может, он бы сделал круг и приехал за мной на машине, ведь он был за рулем в тот день.
– Послушай, – прошипел Грэг, – ну какой торт? Какой дождь? Я приехал сюда пятнадцать минут назад, никакого дождя не было. Если это розыгрыш, то он не смешной. Приходи, пожалуйста, поскорее.
И Грэг нервно отжал мой вызов, я просто увидела, как он в раздражении бросил телефон на белую скатерть. Я положила нераскрытый зонт в подаренную дорожную сумку. Взяла торт. И вышла на улицу.
Лил дождь из тех, под которыми промокаешь вмиг. Я помню такой из детства, когда ливень застал нас с сестрами возле озера, где мы загорали и купались. Мы вдвоем весело побежали босиком по песчаной дороге к дому, а самая старшая, Лили, не захотела вылезать из теплой воды и так и купалась под водопадом. Мы кричали ей: «Лили, ты вся промокнешь!» А она хохотала и брызгалась счастливо: «Я уже, смотрите, я уже!» Как только добежали до дома, дождь кончился, но мы, конечно, уже были насквозь мокрыми. С волос, с наших носов, со всей одежды капала вода. Мы разделись до маек и трусов и выжимали платья, а потом гонялись по двору и старались достать друг друга скрученными мокрыми платьями. О, как это было здорово! Мама смотрела на нас с террасы и смеялась.
А теперь я шла пятьсот шагов до ресторана и никуда не торопилась. Мне не нужно было бояться промокнуть, потому что я была уже, смотрите, я уже. Метрдотель хотел что-то сказать про мой внешний вид: по расплывшемуся торту и прилипшим к лицу волосам я догадывалась, что выглядим мы со сладким кремовым безобразием примерно одинаково. Но я пообещала ему: «Ровно минуту. Внизу сидит мой муж, я позову его, и мы уедем». Он, кажется, онемел от моего вида и пропустил в зал ресторана.
Грэг вертел в руках телефон. У него была такая нервная привычка – подбрасывать ручки, крутить телефоны и пульт от телевизора, когда он чего-то ждал. Я подошла к столику и сказала ему с интонацией стюардессы: «Что желаете, мясо или рыбу? Или сразу десерт?» – и опустила торт перед ним на тарелку.
Он обомлел. Засуетился, стал оглядываться по сторонам и говорить, что не знал и что он сейчас же отвезет меня домой, не то я простыну. Грэг обернул меня своим пиджаком, под общее молчание мы покинули ресторан и в заряженном напряжением автомобиле доехали до дома. Грэг проследил, чтобы я переоделась, высушила волосы, выпила горячего чаю, а потом, грубо хлопнув дверью, куда-то уехал.
Мне всегда казалось… Нет, я в этом уверена. Что мой человек никогда бы не заставил меня пройти пятьсот метров под ливнем. А сумка та, выигранная, совсем недавно порвалась. Как знак.
Я слушал Элис, понимал и не понимал. Жизнь – она всякая, я это знал. И большая любовь может пройти – я догадывался. Но еще я понимал, что ничто не может сделать чувства ярче, если в одном из двоих проклюнулись ростки равнодушия. Ни деньги, ни путешествия, ни сторонний роман. Любовь – это когда внутри живет убежденность, что рядом свой, лучший человек, в болезни и здравии, как бы избито эти слова ни звучали. И по тому, как увлеченно мужчина слушает женщину, которая, моя посуду, рассказывает ему какую-то ерунду из детства. Как он смеется, представляя ее маленькой девочкой и чувствуя, как сжимается от нежности все его нутро. И по тому, как она приподнимается на цыпочках и любопытным взглядом в окно провожает его, выбежавшего к машине за забытыми перчатками, – видно, есть в них та самая убежденность или ее никогда не было. Возникни рядом случайный фотограф, запечатлей лица этих людей, и можно выбрасывать все пособия по психологии семейной жизни, потому что счастье – вот оно. В нужности, необходимости, интересе.