— Вы — пианистка, — с облегчением сказал он, и я впервые пожалела, что никогда не училась музыке — так вдохновенно засветились его глаза.
— Я не пианистка…
— Нет? У вас очень тонкие руки.
Пол произнес это так певуче, будто читал верлибр. Голос у него был мягким, а как любой англичанин, какими они мне виделись, свою речь он наполнял модуляциями, и потому мне все время казалось, что Пол вот-вот запоет. Если б Бартон в самом деле пел, я бы сказала, что у него тенор. Но для того, чтобы решиться и запеть на улице, надо быть ненормальным, вроде меня. Пол, слава Богу, выглядел нормальным человеком. Хоть и видел раков на небе.
— Я не играю в театре и не играю на пианино, — ответила я ему. — Я выгуливаю за плату чужих собак и нянчу чужих детей. А в этом доме я оказалась потому, что мой муж был виолончелистом. Сейчас он живет в Париже. А эту квартиру оставил мне. Она очень большая. Очень-очень большая…
Его горячая рука отяжелела еще больше — это Пол сжал мои плечи.
— Муж, — повторил он безо всякого выражения. — Вы такая девочка… И уже — муж. У вас в России все не так. Я вот еще ничей не муж…
Мы посмотрели прямо в глаза друг другу, и что-то внезапно сдвинулось в моей голове.
— Пол, — спросила я, чувствуя, как она наливается жаром, словно перетекающим из его тела, — где вы живете? Вы не хотите снять у меня комнату? Я не возьму с вас денег! Мне просто страшно одной.
Моя квартира и впрямь была чересчур большой. Когда я заканчивала уборку, то уже еле дышала. Я предлагала Славе продать ее и купить мне маленькую комнатку в этом же районе. Деньги пригодились бы ему в Париже… И он понимал это не хуже меня, но все равно кричал, швыряя в чемодан белье: "Не заставляй меня чувствовать себя еще большей сволочью, чем я есть!"
Я и не считала его сволочью, ведь мы оба были несчастны вместе. Он от того, что женился на мне раньше, чем встретил на гастролях Жаклин, а мне казалось чудовищным, что я живу с человеком, при взгляде на которого у меня если и замирает сердце, то лишь от страха. Но мы оба тянули бы эту мучительную канитель еще долго и, может быть, так состарились бы и умерли, не освободившись друг от друга.
К счастью, Жаклин не собиралась приносить себя в жертву. Презрев возвышенные терзания наших русских душ, она села в Париже на самолет и прилетела в Москву, а оттуда в наш городок, названия которого во Франции не знали даже наши эмигранты.
Когда я открыла дверь и увидела на пороге Жаклин, меня охватила такая безумная радость, будто она хотела увезти в Париж не моего мужа, а меня. Даже не подозревая до этой секунды о ее существовании, я поняла все с первого взгляда. Просто прочла их немудреную историю в живых, выразительных чертах ее лица. Жаклин была немного старше и меня, и Славы, и это тоже радовало — мы оба были слишком детьми, потому и мучили друг друга.
Слава и впрямь казался насмерть перепуганным, нашкодившим мальчишкой, когда выскочил в переднюю и увидел свою французскую подругу. Его тонкое горбоносое лицо покрылось алыми пятнами, а длинная шея вытянулась еще больше. Он все лепетал: "Томочка! Томочка!", и прижимал свои изящные руки к пылающим щекам. Мне было смешно смотреть на него.
Наотрез отказываясь верить, что я не собираюсь убиваться от горя, Слава заставлял меня признаться в том, что я задумала и как попытаюсь ему помешать. А после разошелся и начал кричать, чтоб я не смела этого делать. Мне и самой казалось неправдоподобным, что я так легко отпускаю того самого мальчика, ради которого бросила медицинский институт и начала работать, лишь бы он закончил консерваторию. Наверное, сейчас сделала бы то же самое, потому что его талант любила по-прежнему. Но наслаждаться Славиной игрой я могла и прослушивая записи, для этого его личное присутствие было необязательно.
Если б он не был так талантлив и не умел околдовывать слушателей печальным голосом виолончели, в котором то и дело прорывалась настоящая страсть, я никогда не сделала бы шага первой. Но опьянение музыкой было столь велико, что я, очумелая фанатка, дождалась Славу после концерта у служебного входа, а когда он наконец появился, перегородила дорогу со своими садовыми ромашками в руках. Он удивленно посмотрел сперва на цветы, потом на меня и спросил неподобающе густым ангела голосом: "Это мне?" И неожиданно для себя я ответила: "Тебе…", словно мы давно были друзьями.
Но друзьями мы так и не стали.
Главное, что осталось в моей памяти от нашей не общей, но совместной жизни, это ощущение постоянного напряжения. Оно не проходило ни днем, ни ночью, я просыпалась с ним и засыпала, а сердце мое постоянно колотилось, как у мышки. Дожидаюсь Славу к обеду, я десять раз проверяла — правильно ли положила приборы и не остался ли в супе лавровый лист, потому что любая мелочь могла вызвать у моего юного мужа приступ ярости. И я считала, что он бывает абсолютно прав, когда кричит: "Неужели музыкант должен страдать от недобросовестности домашней хозяйки?! Почему ты не можешь освободить меня хотя бы от этого?"
От чего еще ему хотелось бы освободиться, он не договаривал, но я угадывала, что мое имя — не последнее в этом списке. И в конце концов пришел мой черед.
Помня мои юношеские депрессии, которые дважды заканчивались больничной койкой, родители требовали, чтобы после развода я поселилась у них. Большую Славину квартиру можно было сдать в аренду за хорошие деньги, которых у меня не было совсем. Но когда мама предложила это своим обычным просительно-категоричным тоном, я расхохоталась так, что ее рука невольно потянулась к телефону. Не помню, как мне удалось убедить ее не вызывать "Скорую". Вернуться к родителям значило для меня признать и свою болезнь, и свою беспомощность. И то, и другое действительно было во мне, однако я еще надеялась изжить их. Слава ничуть мне в этом не помогал. Сколько я его помнила, он и сам всегда был или на взводе, или в депрессии. Я нервничала с ним вместе, но в отличие от мужа не позволяла себе на ком-либо разряжаться, и тяжесть накапливалась во мне, давя на затылок. И я боялась, что однажды моя голова просто взорвется. Я всего боялась…
На Пола мои хоромы не произвели впечатления, наверное, его лондонская квартира была ничуть не меньше. Я протащила его в бывшую Славину комнату для репетиций, и Пол рухнул на диван, который крякнул с ним вместе.
— Снимайте брюки, — распорядилась я, стараясь придать своему голосу уверенности. — Не стесняйтесь, пожалуйста, у меня незаконченное медицинское образование.
На самом деле оно было едва начатым, но Бартон ведь этого не знал.
Взявшись за ремень, он уточнил:
— Почему?
— Незаконченное? Мужа надо было кормить.
В его знаменитом: "О!" послышалось разочарование. Выбравшись из штанов, Пол отдышался и спросил:
— Вы — феминистка?
— Упаси Бог! — испугалась я.
— О'кей, — с облегчением произнес Пол и посмотрел на меня вопросительно.