— Был садовником? — изумилась я и со стыдом вспомнила, что ни разу даже не спросила о его семье.
— Да. Очень хорошим.
Возле крыльца он удержал меня и ласково коснулся кистью щеки.
— У меня есть такие розы. Как ты. Мои любимые.
Нам открыла пожилая, не слишком приветливая женщина в стиранном платье в цветочек. Не здороваясь, она сразу спросила:
— Пить, что ли, хотите?
— Молока, — кивнул Пол.
— Прибалт, что ли? — удивилась она, различив акцент.
— Я из Лондона, — просто ответил Пол, будто это было в ста километрах.
Хозяйка недоверчиво мотнула головой и спросила, совсем как он:
— Правда?
Пол засмеялся, а я, решив привести ее в чувство, спросила:
— У вас есть парное молоко?
— Парное? — повторила она, завороженно разглядывая Пола. — Ну, я это… Утром доила… Да вы проходите!
В сенях Пол запнулся о грабли, и хозяйка виновато засуетилась, оглаживая его. Мне почудилось, что сейчас она станет просить у него денег, как делали, завидев Пола, все городские нищенки. Предупредив это, я сказала:
— Мы заплатим за молоко.
— Да ну! — обиделась она. — Что уж я иностранца не угощу, что ли? Пусть помнит наше молочко.
В доме она сразу как-то оттаяла, разулыбалась и скромно представилась тетей Верой. Усадив нас на большой продавленный диван, она умчалась на кухню. Пол сразу вскочил и стал разглядывать фотографии на стенах.
— У нас тоже так делают. И рисуют портреты, — сказал он. — А у тебя ничего нет. Почему?
— А ты хочешь, чтобы я повесила портрет мужа?
— О! Нет… Я — твой муж. А почему я должен говорить этой женщине "тетя"?
— Зови ее просто Верой, — разрешила я. — Ей будет приятней.
Он заинтересовался:
— Да? Почему?
— Потому что для нее ты — молодой мужчина.
У него болезненно напряглись губы:
— А для тебя?
Чтобы приободрить его, я сказала:
— А для меня ты — любимый мужчина.
Его большое лицо расплылось в счастливой улыбке. Прохаживаясь по комнате, Пол начал осматриваться, и наблюдать за ним было одно удовольствие. Он вел себя, как ребенок, попавший во дворец, ему все хотелось потрогать. Погладив черный громоздкий комод, застеленный длинной вязаной салфеткой, уже слегка пожелтевшей, Пол заглянул в стоявший сверху трельяж и улыбнулся всем своим отражениям. Чувствовалось, что он еле сдерживается, чтобы не сунуть нос хотя бы в одну из берестяных шкатулок или не потянуть на себя широкий ящик. Обогнув круглый стол, он заглянул под крышку. Что он ожидал там увидеть? Потом присел и стал разглядывать домотканые лоскутные дорожки, протянувшиеся от порога через всю комнату. Большая никелированная кровать тоже не осталась обойденной его вниманием. Пол даже поправил серую от пыли накидушку.
— Одна комната, — произнес он с огорчением. — Так живут?
— Да у нас почти все так живут… Это мне повезло.
Пол стремительно оглянулся и посмотрел на меня с такой обидой, что мне захотелось взять свои слова обратно. Однако, на деле это никогда не получается.
…Через четверть часа мы уже сидели за столом с целым десятком старушек, которых по "сарафанной почте" собрала наша хозяйка. Чуть ли не каждая захватила с собой бутылек с мутной жидкостью.
— Это надо пить? — с опаской спросил у меня Пол.
— А у тебя есть что-то другое? Не выпьешь — обидятся.
— Я не могу это пить, — взмолился он.
— Тогда придумывай оправдание.
Пол удрученно задумался и вдруг просиял:
— Я буду вести машину! Нельзя пить.
— Молодец! — похвалила я. — А для меня?
— О! — возмутился он. — У тебя будет ребенок!
— Пол! А вдруг он будет еще года через два?
Он недовольно выпятил губы и вздохнул:
— Но они ведь не знают.
Пол оказался так убедителен, что участь отведать самогонки нас миновала. Заглаживая вину, он за двоих ел тушеную капусту с вареной картошкой и хрустел малосольными огурцами, а старушки умильно перешептывались: "Прям как мой старик в молодости… Тоже, бывало, как навернет сковородочку!" Когда они выпили за здоровье всех англичан в лице одного Пола, он вкрадчиво попросил:
— Вы можете петь? Русскую песню. Пожалуйста.
Даже постаревшее женское сердце не могло устоять против того, как Пол выговаривал это слово. Для порядка старушки, конечно, стали отмахиваться и хихикать, но Пол еще раз протянул: "Пожалуйста!", и больше уговоров не потребовалось.
Они запели "Лучину". Сначала нестройно, потом голоса слились и получился очень даже дружный хор. Подобно некоторым из них, Пол подпер щеку и стал слушать с тем видимым напряжением, с каким обычно пытаются вникнуть в смысл чего бы то ни было. Если он искал образец классической русской тоски, необъяснимой и неизбывной, то лучше этой песни вряд ли бы нашел.
Когда последний звук угас, Пол требовательно спросил:
— Почему?
— Никто тебе не скажет, — за всех ответила я. — Так устроен наш человек. Почему? Таким Бог создал — вот тебе самое простое объяснение.
Он повернул ко мне все еще напряженное лицо:
— У тебя тоже… тоска?
— Бывает.
— И… что ты делаешь?
— Совершаю разные глупости.
— Не надо, — попросил он.
— Знаешь, Пол, дело, наверное, в том, что каждый… допустим англичанин, рождается с мечтой о чем-то конкретном. О своем доме, об определенном положении в обществе, об удачном браке. И все это может сбыться, надо только приложить усилия. А русская душа она вечно просит чего-то настолько неопределенного, неизъяснимого… Принеси то, не знаю что. Как это может сбыться? Вот и одолевает тоска… Ты живешь с ощущением, что никогда не найдешь того, что сделает тебя счастливым. Никогда…
— Я тоже не смогу? — тихо спросил Пол.
Я погладила его руку, лежавшую на скатерти:
— Я ведь говорю не о нас с тобой. Я говорю вообще. Пытаюсь объяснить тебе. Да и себе тоже…
— А мы с тобой? — продолжал допытываться он.
— Увидим, Пол, — только и сказала я.
Старушки слушали нас, не дыша, и буравили меня укоризненными взглядами. Все они были на стороне Пола, хотя он являлся для них чужаком.
— Это ничего, милый, — Вера похлопала его коричневой сморщенной рукой. — Это у нее пройдет. По молодости всяк тоской мается. Все ждешь чего-то… А потом, как детишки пойдут, уж не до тоски будет. Помяни мое слово!