«Берегись ее, мой король, – предостерегал его Эскелес в тот судьбоносный день в Амбилике. – Она водит дружбу с Богами…»
Сваяльский стражник вежливо велел ему остановиться, а затем, опустившись на колени, осторожно позвал в просвет. Сорвил увидел ковры, украшенные орнаментом, и изогнутую ножку столика, больше ничего.
Если кто-то и отозвался, Сорвил этого не расслышал. Стражник просто встал и отодвинул вышитый узором полог.
– На колени! – прошипел он, когда Сорвил шагнул в узкую полосу света.
Не обратив внимания на его слова, король Сакарпа, нагнувшись, вошел внутрь и остановился, моргая от яркого света. Три бронзовых светильника висели на подвеске с тремя рожками, установленной высоко на центральном столбе, но ни один из них не горел. Сорвил однажды спросил Эскелеса, зачем он носится со светильниками, если сам может зажигать огни одними словами. «Потому что светильники горят независимо от того, помню я о них или нет, – сказал он. – Только подумаешь о всяких пустяках, что скребут на сердце…» Анасуримбор Серву, видимо, не тяготила ноша колдовского освещения: в углу, мерцая, зависло пятно слепяще-белого света, словно украденная с неба звезда. Его блеск освещал неясные узоры на красноватой ткани стен – оккультные знаки или растительные мотивы, – оставляя всю мебель в комнате во мраке. Сундуки. Походная кровать, почти такая же, как его собственная, если не считать роскошных одеял и подушек, лежащих на ней. Письменный столик со складными стульями из ткани. Топча ботинками ковры, Сорвил будто наносил им оскорбление: на них были вытканы черным с серебром пейзажи, стилизованные под экзотический вкус. Воздух был наполнен незнакомым ароматом.
Гранд-дама сидела, склонившись над письменным столиком. На ней не было ничего, кроме шелковой ночной сорочки. Она читала, свесив голову набок, и волосы ленивыми светлыми волнами падали на правое плечо. Босые ступни она завернула за передние ножки стула – недостойная поза, больше всего придающая ей эротичности. Шелк свободно обнимал грудь, плотно обтягивал бедра. Вид гладких, как у маленькой девочки, ног окрашивал желание Сорвила особенно жгучим стыдом.
Грех. Все в Трехморье, прекрасное или внушающее благоговейный трепет, испорчено грехом.
– Ты показался странным моему брату… – сказала она, полностью поглощенная рукописными строчками перед глазами.
– А мне твой брат показался странным.
Этот ответ вызвал легкую улыбку и привлек внимание. Она обернулась, не заботясь о том, что он забыл, как дышать, видя ее обнаженные колени.
Сорвил изо всех сил старался напомнить себе, что всему причиной ее молодость, а на самом деле она самая могущественная женщина во всей Эарве и недалеко ушла от своей матери-императрицы… которая была блудницей.
– Ты пришел поблагодарить меня или посвататься?
Король Сакарпа нахмурился.
– Поблагодарить.
Ее глаза внимательно оглядели его с такой дерзостью, за которую в Сакарпе высекли бы жену или дочь.
– А этот мешочек… который висит у тебя на бедре… Где ты нашел его?
Сорвил сглотнул, наконец поняв причину этого непонятного осмотра.
– Это фамильная драгоценность. Древняя, как мой род.
Она кивнула, словно поверив ему.
– А вот этот орнамент… тройной серп…
– А что? – спросил он, слишком хорошо понимающий ее пристальное внимание к этому предмету.
Наконец она подняла глаза, встретившись с его. Холодный, отстраненный взгляд старой, надменной вдовы.
– Это очень древний знак моего рода… Анасуримборов Трис.
Сорвил старался говорить, не упоминая Богиню, копавшуюся в грязи своего чрева.
– Хочешь вернуть его?
Она фыркнула, как кошка.
– В тебе больше дерзости, чем благодарности.
В один миг Сорвил понял, что в проницательности Анасуримборов, в их божественной ловкости – величайшая слабость и сила. Люди, как говорил Цоронга, для них – как дети.
А кто боится детей?
– Я прошу прощения, – сказал он. – Прошедшие недели оказались… нелегкими. А сегодня днем я… я убил своего раба во имя твоего отца.
Перед глазами возник Порспериан, тяжело опустившийся на правый бок и подергивающийся на острие копья.
– Ты любил его, – заметила она с некой жалостью.
Свет в желтых глазах раба медленно угасал.
– Вот… – сказал Сорвил, протягивая мешочек. – Прими его как дар.
Безумец, прошептал внутренний голос где-то в дальнем уголке души.
– Я бы предпочла, чтоб ты оставил его себе, – ответила она, нахмурившись, совсем как брат. – Не уверена, что ты мне нравишься, конник.
Сорвил склонил голову в знак извинения.
– Тогда я посватаюсь к тебе… – сказал он, поворачиваясь, чтобы выйти наружу, в прохладную ночь Истиули.
Он отчасти надеялся, что Серва позовет его, но ничуть не удивился, когда она этого не сделала. Сорвил прошел по окутанной дымкой Житнице, мысли его роились каким-то неуловимым образом, не давая ухватить точный образ. Он шел, как человек, едва научившийся ходить, который только что рисковал своей свободой, играя с теми, кто уже лихо бегает.
Анасуримбор Серва… Она была одна из немногих среди великих, которые практиковали колдовское искусство, если верить слухам.
«То, что дает Праматерь…»
И он, пряча, понес Хору, спокойный в объятиях Богини…
«Ты должен принять».
Следующие недели прошли как во сне, пролетели как одна, когда оглядываешься назад, в прошлое.
Несмотря на ясные слова Анасуримбора Каютаса в тот день после битвы с Полчищем, он всего лишь однажды посоветовался с Сорвилом насчет шранков, не обсуждая гору повседневных вопросов, которые встают перед любым войском в походе. Сорвил с Цоронгой проводили большую часть времени в окружении принца-империала в пустых мечтаниях, ожидая, что их позовут на очередные дебаты.
Они удостоились чести носить звание военных советников, но в действительности были всего лишь посыльными. Этот факт гораздо больше тяготил Цоронгу, чем Сорвила, который в конечном счете стал бы посыльным своего отца, если бы не события последних месяцев. Наследный принц порой часами проклинал их удел, пока они вместе делили трапезу. Зеумский двор, как начал понимать Сорвил, был вроде арены, местом, где осуждали пренебрежение, лелеяли неудовольствие и где политиканство при особых привилегиях становилось искусством. Цоронга на самом деле не особо презирал работу посыльных, а Сорвил от всей души наслаждался свободой передвижения по всему Трехморью. Он просто не мог смириться, что в будущем, когда он наконец вернется в Домиот, ему придется рассказывать о том, что его приближенные неизбежно сочтут унижением. В перерывах между официальными беседами они будут называть его за глаза Цоронгой на побегушках и смеяться.