– Конечно, все понимали, что виновником был я, – объяснил Оботегва, уставившись на свои преступные ладони. – Это старый обычай, бытующий среди моего народа. Способ содрать кору, как говорят. Кого-то другого обвиняют в твоем преступлении, и, пока ты не сознаешься, ты будешь вынужден наблюдать его наказание…
Охваченный стыдом и ужасом, которые так часто делают из детей марионеток, Цоронга ни в чем не признался. Даже когда Оботегву высекли, он ничего не сказал, и, к своему вечному стыду, Облигат также не проронил ни слова.
– Представь… весь двор смотрит, как его секут, отлично зная, что во всем виноват я один!
И он поступил так, как большинство детей, загнанные в угол какой-то неудачей или слабостью: он заставил себя поверить. Он убедил себя, что пояс украл Оботегва, из злобы, поддавшись соблазну – кто знает, что движет малыми детьми?
– Я был ребенком! – выкрикнул Цоронга тонким, как у восьмилетнего мальчишки, голосом.
Прошел день. Два. Три. А он так и не сказал. Весь мир, казалось, был оплетен его страхом. Отец прекратил разговаривать с ним. У матери в глазах постоянно стояли слезы. Но этот фарс продолжался. На каком-то уровне сознания он понимал, что всем известно, но упрямство не позволяло уступить. Только Оботегва обращался с ним точно так же, как раньше. Только Оботегва, весь исполосованный, продолжал с ним играть.
Потом отец позвал его вместе с Оботегвой в свои апартаменты. Сатакхан был в такой ярости, что пинал светильники, рассыпая горячие угли по полу. Но Оботегва, верный своему нраву, оставался любезным и спокойным.
– Он заверил отца, что мне стыдно, – признался наследный принц с опустошенным взглядом. – Призвал его вспомнить мои глаза и скрепить сердце, чтобы пережить боль, которую ему пришлось наблюдать. Учитывая это, мое молчание должно быть причиной гордости, ибо горе тому правителю, который вынужден нести бремя постыдных тайн. «Только слабые правители признаются в слабости, – сказал он. – Только мудрые правители могут вынести все бремя своих преступлений. Крепитесь, ибо ваш сын силен и мудр…»
После этих слов Цоронга на время умолк. Он взглянул на темное тело у своих ног и заморгал, не в состоянии поверить в случившееся. Сорвил совершенно точно знал, что он чувствует, – когда теряешь гораздо больше, чем отдельный голос или взгляд в переполненной людьми жизни. Он знал, что в жизни Цоронги есть вещи, которые касаются только его и Оботегвы, – мир, который они делили между собой, мир, который канул в небытие.
– И что ты думаешь? – решился спросить Сорвил.
– Что я был глупцом и слабаком, – сказал Цоронга.
Они еще долго говорили об Оботегве, и этот разговор казался неотличимым от разговоров о жизни. В их словах перемежались мудрость и глупость, как часто в речах молодых, образованных людей. Наконец, когда усталость и горе взяли верх, Цоронга поведал королю Сакарпа, как Оботегва настаивал, чтобы он подружился с Сорвилом, как престарелый Облигат всегда верил, что он когда-нибудь удивит их всех. А наутро наследный принц поведал ему, что добавит имя Харуила в список предков.
– Брат! – потрясенно прошептал Цоронга. – У Сакарпа теперь брат в Зеуме!
Они спали рядом с мертвым, по обычаю Высокосвященного Зеума. Их глубокое дыхание, соответствующее ритму жизни, венцом обрамляло бездыханное тело.
Проснувшись до Интервала, они похоронили Оботегву, не оставив никакого знака на могиле, вырытой в серой, безотрадной земле.
Сорвил с Цоронгой держались на краю свиты генерала, отупевшие от бессонницы и расхода чувств. Солнце перевалило за полдень, отбрасывая тени на восток. Линии земли, монотонным полукругом лежавшей перед ними, ломались и множились. Невысокие холмы тянулись низкими грядами. Камешки осыпались со склонов. Армия Среднего Севера немедленно заполонила весь горизонт за ними, их несметные флаги казались не больше теней в клубящейся пыли. Воины скакали, как всегда в это время дня, сдвинув брови под яркими лучами солнца, мысли их блуждали в полуденной скуке.
Сорвил первым заметил пятнышко, низко зависшее над горизонтом на западе. Он заимел привычку изучать и рассматривать, прежде чем сообщать, поэтому он не сказал ничего, пока не убедился, что действительно видит какой-то знак. Был ли это еще один аист, прилетевший передать необъяснимое?
Но он быстро отказался от этой мысли. Что бы это ни было, но оно висело в воздухе, напоминая скорее шмеля, чем птицу, слишком тяжелое для полета…
Он смотрел, прищурившись скорее потому, что не верил своим глазам, чем от яркого солнца. И увидел черных лошадей – четверку лошадей. А потом – колеса…
Колесница, догадался он. Летящая колесница.
Какое-то время он просто смотрел, пораженный, покачиваясь в седле в ритме крупной рыси.
Хор сигналов тревоги прорезал воздух. Колонный эскорт генерала перестроился ближе к флангам, поблескивая золотистым оружием и зелеными туниками. Лазоревки во главе с Сервой выкрикнули в унисон заклинание, выпустили волны света, взметнувшись в небо.
Волшебная колесница двигалась по невысокой дуге над пыльным ландшафтом. Солнечный свет вспыхивал на ее бортах, украшенных затейливой резьбой. Сорвил заметил три бледных лица, покачивающихся над золоченым бортом – от одного из них, растянувшего в крике уста, исходил свет.
Каютас, со своей стороны, не проявил никакого удивления или поспешности.
– Тишина! – крикнул он своему ближайшему окружению. – Соблюдайте приличия!
А потом, не объяснив ни слова, рванулся с места, пуская лошадь галопом и оставив за собой длинный плюмаж пыли.
Ведьмы неподвижно зависли в воздухе, их световые волны вились и колыхались вокруг них.
Эскорт, который обычно скакал неплотной массой, растянулся серпом, когда знать и офицеры вырвались вперед. Сорвил с Цоронгой наблюдали из центра толпы. Небесная колесница, накренившись в сторону принца-империала, повернула к земле. Копыта четверки врезались в обнаженный торф, и крылья пыли и гравия взметнулись по бокам. Колеса, горевшие золотом, пестрели невидимыми спицами. Центральная фигура отклонилась назад, изо всех сил натягивая вожжи.
Привстав в стременах, Каютас поскакал навстречу, привлекая их внимание поднятой рукой.
Три незнакомца одновременно повернулись к нему.
– Это не люди, – заметил Цоронга.
Голос его звучал неровно, но это было не от усталости. Он звучал, как у человека, у которого переполнился запас удивления чудесам. Которому приходится заставлять себя верить.
Кидрухильский генерал остановил своего пони, обмениваясь таинственными приветствиями. В сухом воздухе ничего не было слышно. Затем, через мгновение, он развернул коня на месте и вернулся к своей изумленной команде. Небесная колесница позади него накренилась, катясь по земле…
И почему-то из всех явлений, внушающих благоговейный трепет, виденных Сорвилом, ничто не приковывало большее внимание, чем золоченая колесница, катящаяся в открытое небо. Он понял, почему тон Цоронги был таким умоляющим, у него самого в душе царило смятение.