Старый чародей отхаркнул остатки горячей мокроты, скопившейся в легких, и, шаркая, направился к двум темным фигурам. Клирик сидел на корточках, припав щекой к коленям, и напряженно слушал, широко раскрыв пустые, черные глаза. Последние отблески света мерцали на его обнаженной голове и руках. Кроме легинсов и церемониального килта, на нем была только кольчуга, кольца которой всегда сияли, невзирая на то, сколько бы грязи на них ни налипло. Капитан стоял над ним, продолжая что-то едва слышно бормотать. Черные волосы с проседью свисали безжизненными прядями на щитки кольчуги. Его айнонийская туника, ниспадавшая складками, изношенная еще в начале экспедиции, сильно провоняла, хотя Акхеймион с трудом улавливал какие-то запахи на фоне собственной пропахшей потом одежды.
Они оба подняли головы, уставившись на старика в четыре глаза – один с полубезумным видом, другой – не от мира сего.
Напряжение повисло в воздухе.
– Кирри… – произнес Акхеймион, испугавшись собственного надтреснутого голоса. – Я… я слишком стар для такого… такого похода.
Нелюдь молча повернулся к своей сумке – одной из немногих вещей, которую удалось вынести из Кил-Ауджаса. Покопавшись, он выудил кожаный мешочек, и Акхеймион мысленно прикинул его вес, рассчитывая щепотки на ближайшее и далекое будущее. Клирик, развязав шнурок, сунул туда два пальца.
Но лорд Косотер остановил его взмахом руки. Очередной приступ боли пронзил чародея, посеяв панику в душе.
– Сначала нужно поговорить, – сказал Капитан. – Как ветеран с ветераном.
Акхеймиону послышалась дополнительная насмешка в неизменно презрительном голосе этого человека. Новая волна паники накрыла старика. Что на этот раз? Зачем? К чему этому безумцу всегда требуется запутывать и усложнять простые вещи?
Ему ведь надо было всего лишь щепотку кирри.
– Хорошо, – коротко ответил старик.
Чего, казалось бы, проще?
Капитан смерил его пустыми глазами.
– А остальные? – наконец спросил он. – Что говорят?
Акхеймиону стоило больших трудов выдержать взгляд этого человека.
– Они волнуются, – признался он. – Боятся, что не хватит сил добраться до Казны.
Капитан ничего не ответил. Из-за хор под броней у него на месте сердца пульсировала грозная пустота.
– И что? – резко спросил Акхеймион. Ему нужна всего лишь щепоть! – Разве разговоры нарушают какое-то Правило?
– Разговоры, – повторил Капитан, сплевывая под ноги. – Мне ваши разговоры безразличны…
Его улыбка напомнила Акхеймиону мертвецов с полей сражений Первой Священной Войны. Когда кожа от солнца сжималась, на лицах павших появлялись страшные оскалы.
– Главное, чтобы не ныли.
Шранки. Двигаться на Север – значит встретиться со шранками.
Мимара спаслась от них в Кил-Ауджасе, теперь бежит от них здесь, в Косми. На Андиаминских Высотах, где все помыслы были подчинены Великому Походу и Второму Апокалипсису, редкий день проходил без упоминаний о Древнем Севере – настолько частых, что она открыто насмехалась над ними. «Ах, да, этот Север…» – говорила она, или «Сакарп? Неужели?» Было дико рассуждать о местах столь далеких, о чувствах ничтожных людишек, ковыряющихся неведомо где. Пусть умирают, думала она порой, когда слышала вести о голоде в Айноне или чуме в Нильнамеше. Что для меня эти люди? И эти земли?
Дурочка… вот кем она была. Жалкая шлюшка.
Подкрепив кирри души и свою прыть, отряд шустро движется в сгущающейся темноте, даже Акхеймион, которому было совсем худо, пока Клирик не оделил его целебной щепоткой. Нечеловек шагает впереди, над его правой бровью парит яркий Суриллический Знак. От этой подсветки их тени вытягиваются, пропадая в темноте, и то сплетаются дугой из рук и ног, то тонут в глубоких черных провалах. И если Кил-Ауджас подавлял их, запечатывая в непроницаемом камне, то здесь они, казалось, бегут сквозь пустоту, в которой нет больше ничего помимо тропки меж стволов деревьев и сплетений ветвей. Ничего. Никаких Ущербов, несущих смерть. Никаких отвратительных шранков. Никаких пророчеств, армий или народов, охваченных паникой.
Только Шкуродеры и стремительные тени.
Мимаре почему-то вспоминается прежняя жизнь на Андиаминских Высотах, образы оттуда назойливо маячат перед ее внутренним взором. Жизнь в золотой клетке. Чем дальше она уходит от матери, тем более чужой становится самой себе. От воспоминаний ее передергивает: бесконечное напряжение, чтобы не слиться с прошлым, бесконечное позирование, не для того, чтобы убедить в чем-то окружающих, – как они смогут заглянуть внутрь, подходя со своими мерками? – но чтобы убедить себя в некоем ложном моральном превосходстве…
Выживание, выходит, – особая мудрость. Мудрость скальперов.
Мимара чуть не фыркает от этой мысли. Но на бегу иной истины не остается. Все погибает. Все до отвращения слабы. И хитрости угнетенных отвратительнее всего.
– Улыбаешься? – говорит кто-то.
Она оборачивается и видит, что следом идет Сома. Аристократ. Высокий, поджарый, широкоплечий. В рваном, мятом своем облачении он похож на отрекшегося принца, которого девочки из борделя видели в своих снах – выдуманного клиента, который скорее спасет, чем надругается.
Глаза, обрамленные темными ресницами, смеются. Она понимает, что недоверие вызывает не сочетающаяся с его щегольством безжалостность Сомандутты.
– Мы все… начинаем смеяться… в какой-то момент… – произнес он между вдохами.
Мимара отворачивается, сосредоточившись на почве под ногами, которую удается разглядеть в мелькании теней. В долгом, трудном походе вывихнутая лодыжка означает смерть…
– Знать, когда остановиться… – продолжает ее спутник. – Вот… истинная мудрость… Тропы.
В отличие от товарок по борделю, Мимара презирала мужчин вроде Сомы, мужчин, которые постоянно извиняются, сопровождая это пышными жестами и фальшивыми признаниями. Мужчин, которые прячут свои преступления под шелковыми подушками раскаяния.
Она скорее предпочтет тех, кто грешит открыто.
– Мимара, – начал он.
Она намеренно не поворачивает головы. Сома для нее ничего не значит, твердила она себе. Еще один глупец, который притиснул бы ее в темноте, будь такая возможность. Только бы запустить пальцы в ее персик.
Окружающее на миг является взору, выхваченное кругом света Клирика, и тонет в небытии. Мимара не отрывает глаз от бегущей навстречу дороги, которая исчезает в тенях впереди идущих. Бегство. В нем, как выясняется, есть покой, некая уверенность, недоступная ее пониманию раньше, хотя бежит она всю свою жизнь. Побег из борделя и от матери, бросившей ее там, были преисполнены сомнений, тревогой, сожалением, душераздирающими обвинениями, ведь она бежала, чтобы покарать, а не спастись.
Но бегство от шранков…
Ее легкие бездонны. От кирри покалывает все тело. Она слабее перышка, пылинки перед силами, поселившимися в ней. Быть игрушкой неизмеримого рождало некое чувственное волнение.