Насекомые, подумал он. Надо заполнить улицы маленького города насекомыми. По-настоящему горит, решил мальчишка, только то, что движется.
Он вспомнил муравьев в саду.
Потом в голове всплыли стражники колоннады, охраняющие Сакральную Ограду. Вечерний бриз доносил их голоса, болтающие о пустяках, чтобы время дежурства пролетело незаметно…
Он развеселился при мысли о том, что может наябедничать на них, подслушав их разговоры.
И прежние убийства встали перед его внутренним взором, и то таинственное существо, бьющееся в ловушке, которое он видел в глазах умирающего. Единственное, которое он любил больше матери, – оно, и только оно. Дрожащее, растерянное, испуганное и умоляющее… больше всего – умоляющее.
«Прошу! Не убивай меня!»
– Страждущий, – произнес принц вслух.
«Да, – шепнул тайный голос. – Хорошее имя».
«Самое странное существо, правда, Самми?»
Самое странное.
– Страждущий… – Келмомас взвесил его на языке, проверяя, как звучит. – Как он перемещается из одного тела в другое?
Может, если он заперт в комнате. Может, умирающий – это только дверь в этой комнате.
– Заперт в комнате! – вскричал Кел, смеясь. – Да! Очень-очень умно и хитро!
И он скользнул во мрак темных коридоров, и побежал, пригибаясь и прячась во тьме. Только слабое колыхание пламени в мерцающих лампах отмечало его путь.
Наконец он подошел к Двери… высокой бронзовой двери с семью киранейскими львами, отчеканенными на ее позеленевшей поверхности, чьи гривы переходили в распростертые соколиные крылья. К той самой двери, которую мать запретила рабам чистить, пока не настанет день, когда ее можно будет открыть без всякого страха.
Дверь в комнату брата, Инрилатаса.
Она была неплотно прикрыта.
Келмомас ожидал этого, даже надеялся застать ее такой. Рабы, обслуживавшие брата, всегда так делали, когда в перерывах между приступами буйства наступало затишье. Но и в эти спокойные периоды они соблюдали строгий распорядок, омывая Инрилатаса и принося ему пищу в полуденную и полночную стражу.
Келмомас помедлил в коридоре несколько мгновений, переводя взгляд с драконов, вышитых алыми, черными и золотыми нитями на ковре в коридоре, на то, что мелькало в узкой щелке двери, за которой находилась комната без ковра. Постепенно любопытство пересилило страх – только Отец пугал его больше, чем Инрилатас, – и он приблизил лицо к щели, стараясь разглядеть, что лежит за полосой из толстой кожи, которая шла по внешней раме, чтобы заглушать звуки и запахи, исходящие от безумца.
Слева мальчик заметил слугу-нильнамешца, который с озабоченным лицом намыливал щеткой стены и пол. Брат, ссутулившись, сидел справа, напоминая бритую обезьяну, контуры его тела были освещены единственным, закрепленным на колонне светильником. Он был по рукам и ногам скован цепями, которые, словно длинные языки, тянулись из пастей четырех каменных львов, установленных у дальней стены. Двое из них распластали гривы по потолку, а два других прижимались головами к полу. За стеной располагался, как знал Келмомас, механизм с колесами и замками для каждой цепи, благодаря которому слуги могли, если нужно, растягивать Инрилатаса на полированном камне или давать ему некоторую свободу.
Судя по извивам звеньев на полу, сейчас цепи отпустили на две длины, что одновременно успокоило и приободрило принца. Инрилатас обычно выл и метался на туго натянутых цепях.
Сначала Келмомас подумал, что он совершенно неподвижен, но оказалось, что нет.
Сумасшедший строил гримасы.
Не любые, а повторяющие выражение лица раба, который возил щеткой туда-сюда на расстоянии какого-нибудь броска, оттирая мочу и фекалии густой отдушкой. Глухонемой то и дело бросал испуганный взгляд в сторону пленника, каждый раз видя в нем свое отражение.
– Большинство сбегают, – сказал Инрилатас.
Келмомас знал, что слова обращены к нему, хотя брат едва взглянул на мальчика.
– Раньше или позже, но все выбирают кнут, не выдерживая моего взгляда.
– Они просто дураки, – отозвался Келмомас с порога, не решаясь открыть дверь пошире.
– Они всего лишь те, кем и кажутся.
Косматая голова повернулась. Инрилатас уставился на принца дикими, смеющимися голубыми глазами.
– В отличие от тебя, братец.
За исключением вытянутого овала лица, он выглядел абсолютно не таким, каким его запомнил Келмомас в младенчестве. Он вступил в пору взросления, и золотистый пушок волос покрыл все тело. Годы борьбы с железными оковами придали рельефность мышцам. Щетина покрывала подбородок и скулы, но щеки еще не заросли.
Голос был глубоким, манящим. Совсем не как у Отца.
– Подойди, младший братец, – произнес Инрилатас с дружеской улыбкой.
И вдруг прыгнул к двери так стремительно, что глухонемой слуга отшатнулся, сжав ручку щетки. Инрилатас приземлился как раз там, где еще чуть-чуть – и цепи отбросили бы его назад.
Келмомас смотрел, как брат, присев на корточки, испражняется. Потом он вернулся на прежнее место. Все еще улыбаясь младшему, Инрилатас взмахнул рукой вперед. Запястья у него уже были мощные, мужские: это были руки воина.
– Подойди… Я хочу поговорить с тобой об этом дерьме между нами.
Будь на месте Инрилатаса кто-нибудь другой, Келмомас решил бы, что это какая-то сумасбродная шутка.
Толкнув дверь, мальчик шагнул в смрадную комнату, остановившись в двух шагах от зловонной кучи. Раб, заметив Келмомаса боковым зрением, с тревогой резко обернулся. Но, узнав его, тут же опять принялся отчищать пол. Ужас приковывал его к своим обязанностям, как и всех других из прислуги.
– Ты не выказываешь отвращения, – заметил Инрилатас.
Келмомас, не зная, что сказать, промолчал.
– Ты не похож на других, правда, братец? Нет… Ты… вроде меня.
«Не теряй лицо, – предупредил внутренний голос. – Только Отец владеет большей Силой!»
– Я совсем не такой, – возразил наследный принц.
Странно было стоять по эту сторону двери. И неправильно.
… Совсем неправильно.
– Но это так, – посмеиваясь, ответил Инрилатас. – Все мы унаследовали отцовские способности в той или иной мере. Я… обладаю его чувствительностью, но у меня совершенно отсутствует его умение сплачивать… контролировать. Моя натура пронизывает меня насквозь – мои желания, восхитительные желания! – не ограниченные укорами совести, которые держат души других в абсолютном заточении. Разум Отца завораживает меня. Сострадание Матери вызывает дикий хохот. Я единственный абсолютно свободный человек в этом Мире…
С этими словами он поднял скованные руки и указал на грязный пол.
– Гажу, когда хочу.