– Значит, эта штука называется нейромедиатор? Будем знать. Что касается контроля, то ты вынеси просто ампулу, а шприц у тебя и дома есть, – хладнокровно посоветовала Эмма. – Ну что ты так таращишься? Опять ушам не веришь? Дурочка, я тебе дельный совет даю. Ты что, уже забыла, за каким партизаном я была замужем? Из Ломакина можно было вытянуть, куда он зарплату спрятал, только применив к нему нейромедиатор в виде стакана. Или даже двух стаканов.
– Ну так то Ломакин… – все еще нерешительно протянула Галина. – И потом, ты же узнавала у него про деньги. А в моем случае о деньгах и речи нет.
– Во-первых, все мужики разные только в постели, а в жизни – похожи до тошноты, это ты мне как опытной женщине поверь, – парировала Эмма. – А потом, откуда ты знаешь, что речь не идет о деньгах? Может, твой Валерик именно что клад нашел и боится в этом признаться? Или не хочет…
С Эммой иной раз такое бывало – ляпнет что попало, как принято выражаться, «в сторону», а оказывается, попадет вовсе не в сторону, а в самое-пресамое яблочко… Так случилось и на сей раз.
* * *
Хорошо тому, кто ничего не имеет и ничем не владеет. Он свободен, он независим. А обладающий, владеющий… Ему тяжко! Внезапно свалятся на тебя деньги – будешь бояться, что они исчезнут так же неожиданно, как и появились. Купишь драгоценное украшение, уникальную вещь – спать не сможешь, опасаясь, что приобретение украдут. Заведешь молодого любовника… Ну, понятно, что тоже будет не до сна, хотя и по другой, сладостной, сладострастной причине. Однако каждое утро ты будешь подниматься с постели с одной мыслью: а не последней ли вашей ночью была эта ночь? Что, если сегодня он пойдет куда-нибудь, просто так, прогуляться, да больше и не вернется? И как ты будешь жить тогда?
Может быть, не сможешь жить вообще…
Теперь Фанни боялась только одного на свете: потерять Романа. Этот страх преследовал ее каждое мгновение, даже когда она не отдавала себе в том отчета. Потому что потерять его – означало бы вновь утратить то сияние молодости и красоты, которое вдруг озарило ее лицо, ее облик. Фанни и сама понимала, что похорошела несказанно: она ловила восхищение во взорах встречных мужчин и отвращение в глазах встречных женщин. А эти две составляющие (особенно последняя!) – неопровержимое подтверждение того, что выглядела она хорошо, очень хорошо! «Le Volontaire» гудел от комплиментов в ее адрес, даже пидермон Мэтью сподобился выразиться на тему, что все женщины, конечно, ошибка природы, кроме таких красавиц, как мадам. А бездельник Арман, наоборот, что-то загрустил, только смотрел, смотрел на Фанни не то с тоской, не то с насмешкой, кто его разберет (Фанни никогда не могла понять, о чем он думает, когда говорит всерьез, а когда ерничает). Да и не до Армана ей было! Каждое мгновение этих счастливых, счастливейших, невероятных дней (именно дней, а не ночей, потому что ночью он был рядом, близко, ближе некуда!) было пронизано болью и страхом. Они не отпускали ее, даже когда субботним утром Фанни по обыкновению надевала бриджи, мягкие полусапожки на низком каблуке, садилась на велосипед с корзинкой, укрепленной впереди, и ехала на рынок аж на авеню Трюдан. Конечно, вполне можно было пройти пешком квартал и очутиться на площади Бурз, где около здания Биржи тоже раскидывался рынок, но, во-первых, Фанни отлично знала, как потрясающе смотрится на велосипеде, во-вторых, езда на велосипеде – отличная тренировка, субботним утром она даже без обязательной пробежки обходилась, а в-третьих, Фанни никогда не упускала случая побывать близ Сакре-Кер. Вообще-то, существует даже анекдот, что это место, куда настоящие парижане никогда не ходят, только туристы. Снисходительно улыбаться при упоминании Сакре-Кер для парижан – хороший тон, но Фанни, типичная парижанка, в этом случае типичной не была. Ну, нравился ей храм Священного Сердца, что тут поделать, вот такой моветон! Словом, даже когда она ехала на рынок, поглощенная, казалось бы, сугубо будничными, бытовыми заботами, она беспрестанно размышляла, а застанет ли Романа, когда вернется?
Заставала. Как правило, все еще в постели. Он любил долго спать. Он не любил ходить в театры и музеи, куда пыталась выводить его Фанни (вообще говоря, она тоже была не больно-то изощренной интеллектуалкой, но имелась, имелась у нее причина рваться в эти культовые места, а особенно – в музеи, а особенно – в Лувр и д’Орсе). Он любил утром, не вставая с кровати, смотреть детективы по телевизору, лениво перебирая каналы. Иногда мусолил зачитанную книжку из русской библиотеки (Фанни подозревала, что Роман не собирается ее возвращать, а потихоньку решил присвоить) – все того же Поплавского. На сей раз не стихи, а прозу с жутким названием «Аполлон Безобразов». «Apollo Laid», перевел ей Роман, – это были чьи-то имя и фамилия, но Фанни не знала и не хотела знать, чьи, она боялась увлечения Романа вообще всем русским, даже книжками! А иногда он просто лежал, устремив взгляд в никуда, и только по сосредоточенно сдвинутым бровям и стиснутым губам можно было понять, что полет его мыслей вовсе не бесконтрольный и бессмысленный, что они волнуют Романа, тревожат – порою мучают…
В такие минуты Фанни особенно сильно пугалась, что когда-нибудь Романа унесет этот непостижимый для нее поток размышлений. Унесет безвозвратно, в ту жизнь, которую он вел прежде, до встречи с ней. Вообще-то, спокойнее всего Фанни себя чувствовала, когда, после бурной любви, Роман засыпал в ее объятиях или рядом, свернувшись калачиком и сплетя ноги с ее ногами.
– Спой мне… – бормотал он, сонно шаря губами по ее груди, словно ребенок, и она покорно запевала колыбельную своего детства, с трудом выводя простенькую мелодию, – так сжималось горло от любви, непрошеной, разрывающей сердце любви к этому приблудному мальчишке:
Doucement, doucement,
Doucement s’en va le jour.
Doucement, doucement
А pas de velours.
Тишина, тишина,
Медленно уходит день.
Медленно, в тишине,
Как по бархату.
Ну да, в Романе было так много мальчишеского, полудетского. И, как ни странно, это проявлялось именно в те мгновения, когда, казалось бы, верх брала его мужская, почти звериная, похотливая суть. Неутомимый, распутный самец в постели, он доводил Фанни до экстатических криков не столько своими умелыми, бурными движениями, сколько задыхающимся шепотом – в нем звучала робость неопытного мальчишки, который впервые берет женщину и еще не знает, испытает сейчас боль или наслаждение, будет любим ею – или его предадут.