Тогда же случилось ему вновь оказаться в Италии, куда он отправился, сопровождая Мамонтовых, экспертом. И даже мелкие неприятности, навроде конфликта с Елизаветой Григорьевной, которая вовсе не разделяла восторгов супруга по поводу врубелевского творчества, не могли испортить его настроения. Мишенька достиг вершины и своего творчества, и жизни, во всяком случае, он сам полагал так, и, глядя с этой вершины на людей иных, искренне удивлялся тому, до чего жалки они.
Пожалуй, характер Мишенькин со временем не становился мягче, напротив, в нем появилась злая язвительность и даже снобизм. Он писал мне о зиме, которую проводил в Риме, о художниках русских, с которыми случалось свести знакомство, о творчестве их. И читая злые строки, я понимал, отчего не желают они принимать Михаила в свое общество.
Он полагал себя выше прочих.
Был ли прав?
Не знаю.
Он вернулся, преисполненный новых устремлений, каковые, однако, не нашли должного понимания. Его желание писать портреты по фотографиям сочли блажью. И в то же время прежний интерес, который Мишенька испытывал к керамике, почти угас. Он пробовал заниматься декорированием особняков, пусть дело это и было незнакомым, но Мишенька пребывал в счастливой уверенности, что у него все получится. И не ошибся.
За особняки платили.
И Мишенька при желании мог бы стать богатым человеком, когда бы давал себе труд распоряжаться деньгами разумно. Однако он категорически не желал думать о будущем или о сбережениях, почитая все эти беседы великою скукой. Нет, он страстно, отчаянно порой желал остаться на той вершине, которую сам для себя выдумал. И потому любой его гонорар моментом тратился.
Так, получив плату за панно для особняка, Мишенька дал обед в гостинице «Париж», где жил. На этот обед он позвал всех там живущих. Пришел и я, и увидел столы, покрытые бутылками вин, шампанского, массу народа, среди гостей – цыганки, гитаристы, оркестр, какие-то военные, актеры, и Миша угощал всех, как метрдотель он носил завернутое в салфетку шампанское и наливал всем.
– Как я счастлив, – сказал он мне. – Я испытываю чувство богатого человека. Посмотри, как хорошо все настроены и как рады.
Все пять тысяч, полученные им, ушли на этот обед, и еще не хватило. И Мишенька работал усиленно два месяца, чтобы покрыть долг [5] . Но когда я заметил Мишеньке, что в том обеде не было надобности, что он являл собой пример поведения неразумного, Мишенька бросил:
– Только так я способен выбраться из того унылого мира, в котором обретаю.
Признаюсь, Мишенька был несколько нетрезв, а потому более откровенен, нежели обычно. Он сунул мне бутылку вина, говоря по правде, не самого лучшего, но, подозреваю, платил за него Мишенька втридорога, пребывая в глупой уверенности, что богатым людям не к лицу мелочность.
– Послушай, мой друг, – сказал он, – а тебя я воистину полагаю собственным другом, потому как только ты знаешь меня всего, какой я есть, с дурным и добрым. Ты видел меня слабым и не отвернулся. Ты видел и безумным… теперь я успешен, а ты печален…
И в этом почудился мне упрек. Выходило, будто я завидую его успеху.
– Ты думаешь, что я трачусь попусту, но… музыка играет, люди веселятся. И сама моя жизнь выглядит счастливой.
– Но ты несчастлив?
– А с чего мне быть счастливым? – удивился Мишенька. – Он все еще со мною…
– Кто?
– Мой демон. Я теперь знаю, что обречен… но я не желаю слышать его голоса. Не желаю видеть его лица… ее лица… я говорю ей, чтобы отступила, чтобы дала мне волю, но…
Он тряхнул головой и улыбнулся лихою улыбкой, которой я не поверил.
– Забудь. Это все пустые разговоры. В них нет правды… и отец, верно, прав. Жениться мне надо…
Иван Пряхин, более известный среди творческих людей как Пряха, обитал при жизни в старом доме, построенном сразу после войны. По слухам, дом этот возводили военнопленные, потому, верно, получился он неуютным. Кирпичная трехэтажка стояла как-то боком и выглядела едва ли не заброшенной. Мутные окна, местами треснувшие, порой затянутые пленкой. Подъезд без двери. Переполненные мусорные баки. И пустая стоянка.
Людмила, оглядевшись, вздохнула:
– Здесь нам вряд ли расскажут что-то внятное.
Третья квартира оказалась коммунальной. Дверь Стасу открыла толстая женщина в заношенном байковом халате и поинтересовалась:
– К кому?
– К родственникам Ивана Пряхина, – сказал Стас.
От женщины несло потом и кислой капустой. Она что-то жевала, отчего пухлые ее щеки мелко вздрагивали.
– Чего? – жевать она ненадолго прекратила. – Пряхина… Ваньки, что ль? Родственники…
Она нахмурилась, но тут же хлопнула себя по лбу.
– Так вам Валька надобна! Идитя, она аккурат со смены пришла… прямо по коридору, до последней двери. Там стучитеся хорошо, а то Валька уши заткнеть и спить…
Это она произнесла с явным неодобрением. И уходить не спешила.
– Мы-то, как Ванька преставился, упокой господь грешную душу его, – женщина шла рядом, не то провожая, не то сопровождая, – думали, кому тепериче комната отойдет. Небось и Зинка на нее рассчитывала крепко, небось трое малолетних детей, льготы положены. Она этими льготами всем уже поперек горла стала. Я ей так и сказала, мол, думать надо было сначалу. А то народить дитев, и все кругом ей обязанные… и когда Валька заявилася, Зинка долго уняться не могла, все хотела показать, что не по закону это. А как не по закону, когда Валька Пряхе племянницею родной? И с документами у ней все в порядке…
– Знаем мы таких племянниц! – из-за очередной двери высунулась тощая бабенка в заношенном спортивном костюме. – Кто ее прежде-то видел? А никто!
Она уставилась на Стаса с немалою надеждой.
– Проверять будете? Мошенница она!
– Уймись, Зинка, не греши на человека!
– Я грешу?! – Зинкин голос сорвался на визг. – У меня, за между прочим, с Пряхой все договорено было! Он мне комнату завещать обещался! Под тое денег просил! И не отдал!
Стасова провожатая, верно, закаленная в коммунальных битвах, встала в позу. И поза сия отличалась немалою монументальностью. Руки в бока, плечи подняты, и голова, казалось, прямо на них и стоит.
– Сколько он тебе должен остался? Двести рублей?
– Десять тысяч!
– Да не ври, Зинка.
– Кто врет?! Я вру? Да люди добрые… – от визгливого Зинкиного голоса у Стаса в висках заломило, видать не только у него, поскольку открылась еще одна дверь и выглянул мужчинка вида препечального, похмельного.