— Чтобы объясниться. Наверное, это глупо, но в последнее время я постоянно думала о вас. Я знаю, что и вы искали со мной встречи. Поэтому поговорить нам нужно было… А теперь идите к себе. Идите!
В голосе девушки прозвучали жесткие нотки. Жиль поднялся и на негнущихся ногах, как сомнамбула, пошел к двери.
— Постойте! Ну постойте же! — вдруг вскричала девушка.
Она подбежала к Жилю, с силой обхватила его руками, и они слились в страстном поцелуе. Казалось, что он длился вечно. Жиль совсем потерял голову. Он ничего не понимал. Наконец девушка оторвалась от него и сказала:
— Уходите… я вас прошу… пожалуйста! И — прощайте…
Создавалось впечатление, что она немного не в себе. Жиль и сам чувствовал себя не лучше, но повиновался без лишних слов.
Улегшись на свой сенник, он прикусил нижнюю губу, чтобы не закричать от полного бессилия. Поцелуй Чергэн перевернул всю его душу. Как можно понять женщин? Ведь она тоже его любит — в этом юный де Вержи совершенно не сомневался, — но почему тогда Чергэн отказалась уйти с ним? Что за глупости — она страшится каких-то проклятий и позора семьи! Нет, он должен еще раз с ней поговорить!
С этими мыслями Жиль и уснул, переполненный надеждами на встречу с любимой девушкой. Но утром его ждало жестокое разочарование. Потайную дверь отворила другая девушка — наверное, какая-то родственница Чергэн, возможно, младшая сестра. Улучив момент, она приблизилась к Жилю и, сунув ему что-то в руку, прошептала:
— Это от Чергэн. Оберег. Всегда его носите, и вы будете спасены.
— Г-где… где она?! — запинаясь от волнения, спросил Жиль.
— Не знаю. Но дома ее нет…
И девушка убежала, потому что появился кузнец. Один из его помощников нес ворох одежды, которую бросил к ногам беглецов.
— За вас взялись всерьез, — озабоченно сообщил Тагар. — Прево поднял на ноги всех своих ищеек. Даже тех, кто уже отставлен от дел. Боюсь, что могут и до нас добраться. Поэтому вам нужно как можно скорее уехать из Парижа. К сожалению, по-прежнему открыты лишь одни ворота — Сен-Дени. Так что вам необходимо изменить внешность. Поедете в моей халабуде, но все равно ее будут обыскивать и всех пассажиров досматривать. Вы двое, — он указал на Жиля и Андрейку, — переоденетесь в женщин, — а ты, мой друг, — обратился кузнец к Гийо, — станешь старым дедом. Тебя так загримируют, что сам себя не узнаешь.
— Переодеться женщиной?! — возмутился Жиль. — Никогда!
— Что ж, если вы хотите поучаствовать в представлении на Гревской площади в качестве главного действующего лица — вольному воля… — пожал плечами кузнец.
— Мессир, в этом нет никакого позора, — назидательно сказал Гийо. — Жизнь дороже любых предрассудков, уж поверьте мне.
Жиль скривился, будто съел что-то кислое, и нехотя кивнул головой — согласился с доводами Пройдохи. Что касается Андрейки, то ему было все равно, в каком обличье уходить от смертельной опасности.
Спустя какое-то время переодевание закончилось. Андрейку и Жиля в изрядно обветшалых цыганских юбках не узнали бы и близкие родственники. На их головах торчали тюрбаны, украшенные красными лентами, а нижняя часть лица каждого была прикрыта куском полупрозрачной ткани. Нашлись для них и ожерелья, и браслеты, правда, недорогие, из бронзы, и белые рубахи с небольшим вырезом.
Подобрать рубахи с малым вырезом оказалось наиболее сложным делом. Обычно женщины племени ром открывали взору не только шею, но даже всю грудь — цыганки не считали, что ее стоит прятать. Однако мускулистый торс Жиля густо порос курчавыми черными волосами, и стража у ворот Сен-Дени могла обратить на это внимание. Но тут им повезло — свои рубахи беглецам отдала бабища, воспитательница Чергэн. У них вырез был под горло. Хорошо хоть юбки цыганки носили длинные, которые скрывали не только шоссы и мужские башмаки, но и оружие.
Парижские цыганки одевались во все серое, коричневое, даже черное, и только нижнюю рубаху старались шить из белой ткани. Лишь танцовщицы носили пестрые одежды, чтобы привлечь внимание зрителей. Юбки, в которые приодели Жиля и Андрейку, были сшиты из серой дерюжки, готовой расползтись в любой момент.
Но Гийо, изображавший старого цыгана, был одет словно какой-нибудь франт. Одежда мужчин-цыган по сравнению с женским платьем поражала богатством и красотой наряда: рубахи были шиты из шелка (чаще всего красного) и перехвачены богато отделанными поясами с металлическими бляхами; широченные шаровары заправлялись в сапоги тонкой работы; на грудь спускалась густая и длинная борода, а длинные волосы собирались в хвост. Поскольку на лице Гийо не было даже признака пышной растительности, бороду и усы ему приклеили, а волосы собрали в косицу. Его руки были в металлических браслетах, а на груди болтался большой крест, словно он был монахом или священником.
Когда Гийо надел шляпу, изрядно скрывавшую лицо, то даже Тагар зацокал языком от восхищения.
— Друг мой, да ты вылитый ром! — сказал он, покачивая лохматой головой. — И все-таки, мне кажется, что ты нашего племени…
— Ага… — Гийо хмыкнул. — Подкидыш. Не говори чепухи, Тагар.
— Ладно, ладно, это я так… Мысли вслух. Что ж, пора отправляться. Кроме возницы, с вами поедет еще и старая цыганка. У нее голос, как труба Страшного суда. Если что-то пойдет не так, она стражникам глаза выцарапает. Проверено не раз. Ее уже знают и пропускают без лишних слов.
«Ясное дело… — мысленно рассмеялся Гийо. — И я бы пропустил. Похоже, эта старушенция своей толстой задницей прикрывает контрабандный товар».
Цыганка и впрямь была толстой до безобразия, а когда она повысила голос возле фургона, то от нее шарахнулись лошади. Ее голосище действительно впечатлял. В нем были собраны все интонации сварливых жен и рыночных торговок.
Халабуда выехала со двора, и ее огромные колеса начали выписывать кренделя по скверной брусчатке. В одном месте под копыта коней попалась свинья, которая беспечно бултыхалась в грязной луже прямо посреди мостовой, и ее обиженный визг понесся по узкой улочке как призыв к атаке. Окна домов начали дружно открываться, раздалась брань, и на цыганскую халабуду посыпались овощные огрызки и прочий мусор. Возница, который сидел на передке, был невозмутим; он лишь втянул голову в плечи и с философским видом начал насвистывать какую-то мелодию. К счастью, пассажирам халабуды ничто не грозило — ткань, натянутая на дуги, была хоть и не новой, но прочной.
Возле ворот Сен-Дени творилось столпотворение. Чересчур громкие препирания недовольных сутолокой купцов, ругань разъяренных стражников, обыскивавших каждую повозку, вопли тех, кто попал в давку и кому отдавили ноги, брань возниц, пытавшихся растащить нагруженные товаром возы, зацепившиеся в тесноте осями, ржание испуганных лошадей, блеяние коз, которых везли на продажу, кудахтанье кур и гусиный гогот — все это сливалось в дикую какофонию звуков, поднимавшихся вместе с пылью к хмурому небу. Даже ему не нравился затор у главных ворот столицы Франции, и оно готовилось пролиться дождем.