– Я буду великая, такая великая!
– Но ты уже великая-превеликая.
– Ох, Гэри, ты правда так думаешь?
– Я всегда знал, что у тебя все получится.
– Мы с тобой будем самые великие и самые богатые в мире.
– Самые богатые?
– Да, и будем делать только то, что хотим. Ни в чем не будем себе отказывать. У нас будет самый красивый дом, самая красивая одежда, драгоценности, потрясающее фортепиано, личный шофер, слуги. Мы будем капризничать. Будем привередливыми и несносными. Будем королями мира и всегда-всегда будем вместе. Обещаешь?
– Обещаю.
– И я отомщу за папу. Он тоже хотел добиться успеха. Но не знал, как это осуществить, слишком доверял людям, даже крокодилам слишком доверял, был слишком мягкий и уступчивый, я такой не буду.
– Ну ты крутая, не подступишься! – воскликнул он, улыбаясь.
– Не смейся, я говорю совершенно серьезно. Папу в итоге крокодилы* и сожрали за его доброту, папа думал, что с ними можно дружески поболтать. А я вот никогда, никогда не позволю крокодилам меня сожрать.
– Ты сама всех сожрешь!
– Никогда не буду бедной, никогда не буду добренькой. Бедность ужасна… И добренькой быть тоже ужасно, люди считают, что могут делать с тобой все, что захотят, ходят по тебе ногами, пользуются тобой, терзают тебя. Папа хотел быть богатым, он всегда говорил, что будет зарабатывать много денег, что я буду жить как королева, – а потом он взял и умер. Иногда я об этом думаю, представляю себе крокодила, представляю себе папу и…
– Не думай об этом, успокойся.
– Я и не хочу вовсе думать, но это сильнее меня.
– Ну послушай, это в порядке вещей, так у всех бывает…
– Я отомщу за папу, я стану очень богатой…
– Да, Гортензия, ты станешь очень богатой.
– Ты знаешь, я никогда тебе не говорила, но этот кошмар про папу у меня часто повторяется. Я вижу, как он погружается в мутную болотную жижу, густую и желтую, идет вперед – кажется, даже подняв руки над головой, чтобы показать, что он друг, что он пришел поговорить с крокодилом, он верит, что может его приручить! А я тоже там, недалеко, замечаю крокодила, он лежит неподвижно, ждет, смотрит на него полузакрытыми глазами, я ясно вижу желтый отблеск его глаз в ночи, потом он ворочается, тяжелый, неуклюжий, приближается и… Я кричу, чтобы предупредить папу, громко кричу, а потом все происходит очень быстро, крокодил бросается, я вижу его челюсти, и столько крови вокруг! Повсюду кровь! А я бегу в ночи, бегу со всех ног, кричу, но никто меня не слышит. Я одна и ничего не могу сделать. Ох, как это ужасно!
– Я знаю, Гортензия, я знаю.
– Я громко зову на помощь, кричу, чтобы его вытащили оттуда, но никто не появляется. Он совершенно один. Он кричит, отбивается, а потом всё, уже ничего не сделаешь, поздно. Ох, Гэри, как же это ужасно! Я ору во все горло, я знаю, что если кто-то появится, папу можно будет спасти, а я слишком мала и слаба, чтобы одна вытянуть его оттуда…
– Ты ничего не смогла бы сделать. Ужасная смерть.
– У меня отнимаются ноги, я дрожу в холодном поту. Именно поэтому мне хочется стать богатой, очень богатой…
– Чтобы не испытывать больше этот страх?
– Да. Когда у тебя есть деньги, много-много денег, ты идешь в «Шанель», ты идешь в «Гермес», ты идешь в «Ритц» и в любой момент уверен, что защищен, что с тобой не может произойти ничего плохого. Люди с тобой благожелательны, они все хорошо одеты, такие чистые, говорят на правильном языке, с мягкими, ласкающими слух интонациями, они тебе улыбаются, одобряют тебя, ты даже можешь подумать, что они тебя любят…
Она тяжело вздохнула:
– Мне бы так хотелось, чтобы он присутствовал на показе моей коллекции. Я бы посадила его в первый ряд. Он был бы так прекрасно одет, такой весь улыбающийся и элегантный, это он привил мне вкус к красивым вещам, это он научил меня одеваться, прямо держать спину. И вот он сказал бы всему миру: «Это моя дочь! Гортензия Кортес – моя дочь!» Он бы так гордился мной! Он и раньше гордился мной, хотя я еще ничего не сделала…
– Он знал, что ты добьешься успеха.
– Откуда ты знаешь?
– Он доверял тебе. Я помню, как он на тебя смотрел. Аж сердце щемило.
– Ох, Гэри, какой ты все-таки замечательный!
Она радостно улыбнулась.
– Завтра, Гортензия Кортес, вы мне покажете все, что нарисовали? – спросил он, прижимая ее к себе.
– Да! Я покажу еще и Елене. У нее глаз-алмаз, сам знаешь.
Она пробормотала еще что-то неразборчивое, он спросил:
– Что ты сказала, Гортензия?
– Ты покатаешь меня на вертолете над Манхэттеном, а?
Он с удивлением посмотрела на нее.
– Мне всегда хотелось полетать над Манхэттеном. И ни разу не получалось.
– Ну так сделаем это!
– И улетим выше, чем небеса.
– Гораздо выше, чем небеса, – обещал он.
Она вздохнула и внезапно заснула, свалилась, как камушек, словно произнеся свои последние слова.
Гэри прижал ее к себе, натянул ей на плечи покрывало. Ночь была неподвижна, время двигалось медленно и неторопливо, он слышал биение своего сердца. Ему нравилось защищать Гортензию, успокаивать, беречь ее сон, отгоняя крокодилов. Он смотрел, как ночь медленно стирается за окнами комнаты, как лучи зари освещают паркет возле кровати, вырисовывая совершенно правильный прямоугольник белого света. Он пробежал пальцами по плечу Гортензии, словно по клавиатуре, вспоминая сонату для фортепиано Шуберта. Подумал о небе над Манхэттеном, подумал о том, что Шуберт не нуждался в вертолете, чтобы улететь в небо, и звуки воображаемого фортепиано, смешавшиеся с рассветом, высветлившим прямоугольник окна, унесли его так высоко, так высоко, что он улыбнулся и счастливо закрыл глаза.
На следующий день, когда Гортензия проснулась, она сразу протянула руку на другую половину кровати и обнаружила, что Гэри уже ушел. На подушке она нашла записку, в которой говорилось: «Увидимся сегодня вечером? Расскажешь мне обо всем? Целую тебя, о великая, великая Гортензия».
Она натянула одеяло под подбородок, потом сунула нос в тепло – вынула, засунула – вынула, подумала о капитане Хэддоке и его бороде, засмеялась, потянулась, попробовала вспомнить, что произошло накануне, вскочила одним прыжком, словно за ней гнались, помчалась к столу… Рисунки лежали на месте. Она вздохнула с облегчением, все это ей не приснилось. Коллекция тут, только знай воплощай.
И однако…
Ей стало страшно. «Что за идиотизм! Я должна сохранять спокойствие, нужно сходить к Елене. Елена все мне скажет».
Елена по утрам никогда никого не принимает. Она нежится в кровати под балдахином, пьет чай с двумя гренками, которые приносит Грейс, ее горничная, и не поднимается с постели до одиннадцати часов. Читает журналы и вырезает статьи, которые ей хотелось бы сохранить.