– Мы потребляем, потому что нам так хочется. Мы совершенно свободны.
– Это реклама заставляет тебя верить в то, что ты свободен. Ты вовсе не свободен! Ты сменил свой телефон, потому что тебя убедили, что есть более современный, усовершенствованный. Ты покупаешь вещь и с самого начала не чувствуешь никакой ответственности за нее, распоряжаешься ей как деспот. А на самом деле ты должен ее хранить, беречь, поддерживать в хорошем состоянии, чинить, если надо.
– Ты, я смотрю, взялся критиковать прогресс…
– Я хочу только, чтобы люди вели себя более ответственно. Можно заменять старые технологии из достойных побуждений, например, чтобы потреблять меньше энергии, но не из лживых, рекламных, откровенно нарциссических соображений.
– А ты идеалист, – заметил Филипп.
– И собираюсь им остаться. Надо, чтобы нашелся кто-то, кто мыслит, в этом мире безмозглых созданий. И именно для этого ты приезжаешь к такому старому зануде, как я!
Филипп сказал себе в тот день: «А похоже, что Такео ужасно одинок. Он заключен в свои книги и картины, погружен в созерцание своего аквариума». Сын Такео годами сидел безвылазно у себя в комнате, один, без света, без компании, почти ничего не ел. Хироми ставила пиалы с рисовой лапшой под дверью. Порой ей приходилось забирать их и выкидывать, он к ним не прикасался. Однажды он вышел, худой, бледный, всклокоченный, пошел на улицу и бросился под поезд.
Однажды, когда они вернулись с прогулки под цветущими сакурами в парке Уэно, они пришли к Такео раньше, чем предупреждали, и услышали, как Хироми поет у себя в кухне тяжелую, грустную, рвущую сердце мелодию, похожую на похоронный плач. В голосе Хироми перекатывались камешки давнего, почти высохшего горя. У Филиппа возникло впечатление, что он подслушал под дверью чужой секрет. Он откашлялся, выдумал, что ему будут звонить в номер, и оставил Такео в прихожей.
Они никогда больше не вспоминали ни печальную песнь Хироми, ни трагическую судьбу сына.
Расстались они с сожалением. Филипп не знал, когда ему доведется вернуться. Такео обещал скорее приехать в Лондон.
– Спасибо, – сказал Филипп. – Я дорожу каждым днем в твоем обществе, отнятым у повседневности.
Такео сложил руки перед грудью и низко поклонился. Филипп ответил на его поклон, затем погрузился в такси и уехал в аэропорт.
Он закрыл глаза и вновь представил себе Такео перед его домом, у него на лице была та же улыбка, что и тогда, в Нью-Йорке, когда они стали друзьями возле мигающей лампочки. Лицо постарело, жирка прибавилось, волосы поседели, но улыбка осталась прежней – бледной, загадочной… Никогда невозможно догадаться, о чем думает Такео. И неизвестно, отчего возникают его приступы гнева…
Рядом громко храпела уснувшая соседка. Филипп несколько раз вежливо кхекнул, чтобы она очнулась и замолчала. Он повертелся и покрутился на сиденье, снял маску, неприветливо посмотрел на храпунью. Ее рот приоткрылся, видны были желтые зубы. Видимо, много курит, пьет много крепкого чая. Он подумал о встречах, назначенных на завтрашний день, об обеде с Мильтоном Лесслером в «Уолсли», о деле «Ксилоса», которое надо изучить поподробнее. Необходимо отправить Такео перевод на покупку картины Джулиана Летбриджа. Он уже как-то раз чуть не купил одну из работ этого художника во время его выставки в Нью-Йорке, в галерее Полы Купер. Его тогда отвлекла Ирис. Он потом пожалел. Джулиан Летбридж был скромным человеком, выставлялся редко. А та картина, которую он увидел в галерее Такео, была просто удивительной.
Надо из аэропорта ехать прямиком в свой кабинет.
Блондинка на соседнем сиденье продолжала храпеть, выводя носом звучные арпеджио.
А ключи? Куда он положил ключи от своего кабинета и от квартиры? Он поискал в дорожной сумке. Не нашел. Выбранился. Разозлился не на шутку. А он их вообще брал с собой? Гвендолин предупредила, что завтра с утра собирается к дантисту, так что в офисе ее не будет. А Анни уедет на цветочный рынок, это ее дежурное развлечение. Так что ни дома, ни в офисе никого не будет. Черт! Значит, надо поехать на Мюррей Гроу и взять там запасные ключи.
Он подозвал стюардессу, попросил бокал шампанского… и меню.
Восемь тридцать. В это время приезжает мусоровоз. Он частенько перегораживает всю улицу, машины начинают гудеть как безумные. Люди по утрам торопятся, спешат, им некогда ждать, пока грузят помойку. Водители вылезают из машин и вопят. А мусорщики в оранжевых комбинезонах спрыгивают со ступеньки машины на мостовую. Бекка приметила одного, с копной растаманских дредов на голове. Она видела его каждое утро, приветливо махала рукой из окна, он широко улыбался в ответ. Она окрестила его Бобом Марли. У него был такой же зелено-желто-красный берет, такие же тонкие усики, такие же впалые щеки, такие же дреды. И большой-большой косяк за ухом. Она показала ему свою кружку с кофе, и он изобразил, что чокается с ней. Потом он бросился на приступ мусорных баков – черно-оранжевых, черно-голубых, черно-коричневых. Это была первая задача, которая ставилась перед обитательницами Мюррей Гроу: учиться сортировать отходы. Это поможет разобраться с тем, что творится в голове, и разложить все по полочкам, уверяла их психолог по имени Патриция. Сортировать физически и сортировать ментально – работа одного плана и ведет к одному и тому же.
Сегодня Бекка встала ни свет ни заря. В шесть часов она услышала, как плачет маленькая Сандрия. Ее мать была индианкой. Она носила ее в большом шарфе на спине. Сандрия вечно ходила босая, но никогда не простужалась. Она смотрела на каждого человека пристально и серьезно своими черными глазищами, а потом расплывалась в широкой, бездонной, доверчивой улыбке. Показывала, что она признала нового знакомого. «Это самая чудесная маленькая девочка, которую я видела в своей жизни, – вздохнула Бекка, отхлебывая горячий крепкий кофе. – Ей едва исполнилось полтора года, но ее взгляд говорит такие вещи, которые не выразить словами».
Боб Марли надел наушники и принялся плясать на мостовой. Он приседал, отступал, качался на одной ноге, потом на другой. Бекка поставила кружку с кофе и поймала себя на том, что повторяет его движения. Ее тело танцовщицы оживало, вновь познавая радость освобождения. Пристукнула ногой, повела рукой, дернула бедром. Опустилась, поднялась. Скривилась от боли. Расхохоталась над собой. Раньше ее возлюбленный хотел, чтобы она танцевала. Она выступала на сцене в пышных балетных шоу. Возлюбленный уже давно умер, но иногда он посещает ее по ночам.
Этой ночью он приходил к ней… Вот почему ей хочется танцевать сегодня утром. Она провела с ним ночь.
Она смаковала свой кофе без молока, без сахара, такой же, как тот, что они заказывали, когда ездили с турами по всему миру и выступали на сценах знаменитых театров. Был у них по утрам такой ритуал. Сидели рядом, бок о бок, на открытой террасе или в душном зале кафе. Они не разговаривали друг с другом. Просто пили черный-пречерный кофе. Они медленно просыпались. Читали каждый свою газету. Одну и ту же. Покупали ее в двух экземплярах. Иногда они подталкивали друг друга локтями, показывая заголовок или фотографию. Комментировали. Или не комментировали. Потом он закуривал свою первую сигарету «Житан». Он курил «Житан». Как французы.