– Если еще учесть, что звали его Жан-Клод Пенгуин и родился он в Сент-Уэне.
– Но он сумел выработать русский акцент! И придумать девиз!
– «Я спешу»! Ему это подходило.
– И генеалогическое древо тоже. Мать-нормандка, вышедшая замуж за русского, это было эффектно. Он купил себе самое что ни на есть русское прошлое.
– Чтобы покорить меня… – вздохнула Елена.
– Тогда еще можно было найти русских аристократов, готовых толкнуть титул по дешевке.
– Вместе со всеми соответствующими документами… Знаю, знаю.
– Он был очень хитер! Что, кстати, составляло часть его очарования… Вы знаете об этом, Елена, или нет?
Елена подняла на него глаза и улыбнулась, вспоминая те байки, которые рассказывал ей Жан-Клод Пенгуин, ставший графом Антоном Карховым.
– Мошенник он был великолепный, но все же мошенник, – прошептала она с усталым недоумением человека, который и так и сяк вертел в голове эту загадку, но все же не сумел найти ответ. – Он обводил людей вокруг пальца, сносил все барьеры, нарушал всевозможные правила, проделывал немыслимые фокусы, чтобы заработать столько денег.
– Причем и с оккупантами, и с жертвами. Он утверждал, что человеческая природа и у тех и у тех едина, и там и там есть хорошие люди, и он здесь не затем, чтобы их сортировать, а затем, чтобы вести с ними дела.
– Вот так он на мне и женился, – сказала Елена. – Я была желторотым птенцом, ничего не понимала. Он одурачил меня и моих родителей. Достал пачку денег, помахал ими перед носом моего отца и вновь положил в карман. У отца, у бедняги, аж слюнки потекли от голода. Есть у нас совсем было нечего. А потом он ненадолго вышел и вернул пачку приятелю, который ждал его на улице. Главное, чтобы они увидели бумажки, а дальше они сами убедят себя, что ты можешь их иметь, и будут целовать тебе ноги.
– Когда он так говорил, он вновь становился Жан-Клодом…
– И все равно! Мой отец целовал ему ноги, а он имел его дочь! Он был сильный человек.
Грансир кхекнул. Ему неприятны были разговоры о графе Кархове. И ему не нравилось, что Елена так грубо и цинично обо всем рассуждает. Она больше нравилась ему хрупкой, нежной, изнемогающей в его объятиях. Он любил, когда ее веки бледнеют, глаза закатываются и она делается страстной и целомудренной. И не любил, когда она несет похабщину.
– Я положил холодные закуски в холодильник и накрыл пленкой, – сказал Генри. – Мне останется только сварить домашнюю лапшу, и все готово.
– Вы уже знаете, как будете рассаживать гостей, Елена? – спросил Грансир.
– Нет, пока еще нет. А вы уверены, что не хотите присоединиться к нам? – спросила Елена, подсев к нему и погладив его по ляжке под белой скатертью.
– Это будет не совсем прилично. Я предпочитаю быть вам полезным сейчас и проследить за тем, чтобы все прошло как следует.
– Ну вы потом зайдете ко мне? – спросила она, заправляя за ухо прядь волос.
Робер услышал предложение Елены и густо покраснел. Он сделал вид, что ищет свой телефон, и отошел от стола.
– Ну, мы видели главное, – объявила Елена, – оставлю вас, занимайтесь всем остальным. А мне еще надо поговорить с Робером в маленькой гостиной.
– Хорошо, госпожа графиня, – ответил Грансир, поклонившись.
Елена шлепнула его по руке:
– Не называйте меня так. У меня об этом плохие воспоминания!
И знаком она позвала Робера следовать за ней.
– Помните ли вы о наших ужинах в Париже, Робер?
– О, конечно! Это было на заре нашей юности…
– На заре вашей юности, мне-то уже было достаточно…
– Вам никогда нельзя было дать ваш возраст, вы же сами прекрасно знаете!
– И я до сих пор могу сохранить эту иллюзию…
Она наклонилась вперед, вытянула ноги и, не сгибая их, коснулась мысков. Потом гибко разогнулась и торжествующе посмотрела на него.
– Вы слышали? Нигде не захрустело! Ни тазобедренный, ни коленный суставы, ни берцовые кости – все ходит, как на шарнирах, отлично смазано.
Робер смотрел на нее и улыбался.
– Я вижу, вы не изменились. Вы великолепны. Я с вами мог бы сделать такие вещи…
– Вы не сумели использовать ваш шанс в борьбе за кубок Елены. Вы оказались не у дел. Я вас напугала! Признайтесь, Робер!
Робер вяло поднял руку.
– Но зато мы неплохо развлекались!
– Да, это уж точно. И это не ушло в прошлое.
– Неужели? – спросил он, поглаживая бровь оттопыренным мизинцем.
Елена положила локти на край кресла, склонилась вперед и прошептала, точно делясь секретом:
– Робер, думаю, нам скоро придется продать Сутрилло.
Робер рассмеялся:
– Сутрилло, графиня!
– Сутрилло, Робер!
– Вы уверены?
– Я запускаю один проект, и мне нужны деньги, много денег.
– Сутрилло – это как раз очень много денег!
Майским вечером 1972 года, сидя в своем кабинете на улице Йены, граф Кархов, бывший Жан-Клод Пенгуин, позвал к себе Робера Систерона – молодого человека, недавно ставшего его личным секретарем.
Граф откинулся назад в черном кожаном кресле, положил ноги в носках на стол, скрутил кубинскую сигару, поднес ее к уху, потом провел под носом и затем спросил Робера:
– А вы видели этот фильм, о котором все говорят, закатывая глаза?
– Какой фильм?
– «Заводной апельсин».
– Нет, у меня не было времени. Но я обязательно пойду.
– Не ходите! Это полный кошмар! Фильм наглеца, который возомнил себя гением. А актер какой! Огромный рот, нос как блин, манеры клоуна! Немного потеряете, если не пойдете.
– Хорошо, месье.
– А то вот: я купил две картины Сутрилло как раз вчера до кино. Я теперь могу спокойно задаваться. Я этих мелких засранцев-парижан сделаю, как миленьких. Они будут слюнки ронять от зависти. Что вы на это скажете?
– Утрилло, месье, художника зовут Морис Утрилло, не Сутри…
Граф поднял на него глаза. Строго посмотрел, недовольно нахмурился, зажег сигару, затянулся несколько раз, пока кончик не разгорелся, вдохнул дым. Робер ждал, стоя у большого стола. Он чувствовал, как ладони стали влажными, галстук начал душить его. Ох, не надо было поправлять эту ошибку…
– Я сказал это так, в воздух, господин граф. Исключительно для того, чтобы вы не сказали так на публике, это было бы неприятно. Это могло бы повредить престижу покупки. Вы, должно быть, оговорились или просто очень устали, вы столько работаете…
Его только что взяли на работу. Он очень хотел попасть на это место. Граф был богатым, ловким дельцом, его опасались, даже можно сказать – боялись, но он хорошо платил и вообще проявлял щедрость. Он, несомненно, обогащался сам, но и тех, кто на него работал, не обижал. Роберу Систерону было двадцать шесть лет, он боялся, что его уволят. Ладони его становились все более влажными. Он не решался двинуться с места. Смотрел на кончик сигары в полумраке комнаты, слушал тиканье каминных часов в стиле ампир, молил бога, чтобы Эжени, секретарша, просунула в дверь голову и объявила о приходе следующего визитера.