На следующее утро я спал долго и не проснулся до тех пор, пока в мою комнату не вошла мать со словами: «Вот письмо от профессора Лурии из Москвы».
Я взял письмо, дрожа от возбуждения. Прошло семь недель с тех пор, как я написал Лурии, чувствуя, что он и только он поймет меня. Я начал испытывать страх, когда недели проходили, а ответа не было; раньше Лурия всегда тут же отвечал на мои письма (однако в задержке не оказалось ничего страшного – он просто был на даче). Что он мне скажет? Несомненно, он поделится со мной своими чувствами. Он был не способен на лицемерие, как и на черствость. Может быть, он деликатно намекнет, что я впал в истерику? Я вскрыл письмо, пугаясь собственных мыслей.
Да, да, слава Богу – он поверил мне! Он верил в то, что я ему сообщал, и находил это «чрезвычайно важным»! Он счел мои наблюдения удивительными, но вполне связными – обладающими той «связностью», которой следовало ожидать, учитывая функциональное единство организма. Он находил, что я «открыл новое поле исследований», и считал важным, чтобы я рассказал свою историю.
Ах, что за письмо! Самое замечательное, полное участия, самое доброе письмо в мире! Оно содержало понимание и полную поддержку! Письмо, которое удовлетворяло мои самые сокровенные желания, но именно потому, что они основывались на реальности: на науке, философии, любви к истине, – эти желания и реальность слились воедино.
Пьяный от счастья, я пошел прогуляться по Хэмпстед-Хит. В детстве это было любимое место моих фантазий и игр. В юности я влюбился в него снова. Здесь я мог целыми днями гулять и разговаривать с друзьями. Еще более важным было то, что со временем Хэмпстед-Хит стал местом долгих медитаций, когда детские фантазии сменились научными размышлениями и теориями молодого человека.
Я поднялся на Парламентский холм, самое высокое место, откуда открывался чудесный вид во всех направлениях. Я размышлял о том, что случилось за последние девять недель – об удивительном приключении, теперь завершившемся. Я увидел новые высоты и глубины, проник в них, изучил дальние границы ощущений. Теперь я в определенном смысле вернулся на землю, вернулся к более нормальной, обычной жизни, без чрезвычайных обстоятельств и прозрений последних недель. Я был счастлив, но что-то потерял. Мои приключения закончились. Однако я знал, что со мной случилось что-то очень важное, что оставит свой след и решительно изменит меня. В эти недели уместилась целая жизнь, целая вселенная: концентрация опыта, не достигаемая и не желаемая большинством людей, раз уж она произошла, изменила меня и направила в новую сторону.
«Сожалею, что это с вами случилось, – писал Лурия, – однако если такое происходит, нужно только понять и использовать случившееся. Может быть, вам было суждено испытать все, что вы испытали, и теперь определенно ваш долг понять и изучить это. Вы в самом деле открываете новую область».
Истинная суть вещей в конце концов – в их жизненной полноте, и когда-нибудь, с предоставляющей лучший обзор точки зрения, чем это было возможно для кого-либо из предыдущего поколения, наши потомки, обогащенные добычей наших аналитических исследований, придут к более высокому и простому взгляду на природу.
Уильям Джемс
Мыслитель и исследователь во мне отдыхали на протяжении счастливых недель выздоровления. Я с каждым днем поправлялся, я был активен, я радовался миру – ситуация больше не была экстремальной.
Однако понимание того, что передо мной стоит проблема – много проблем, – было просто отложено; оно пробудилось, когда я получил письмо Лурии. Если хирург сказал мне: «Сакс, вы уникальны. Я никогда раньше не слышал от пациента ничего подобного», то Лурия писал: «Ваше письмо соединяет воедино то, что я выслушивал в виде фрагментов на протяжении последних пятидесяти лет». Почему такие ощущения столь редко описываются и что лежит в их основе? «Тело представляет собой единство действий, и если часть тела отстранена от действия, она делается «чуждой» и не ощущается как часть тела». Это хорошо описано, писал Лурия, в отношении церебральных поражений, особенно когда они происходят в правом полушарии мозга, в сенсорной (париетальной) доле. Он приводил в пример синдром Поцля, когда в результате инсульта или опухоли левая половина тела или часть ее игнорируется, ощущается как чужая и нереальная. Именно такой была и моя первая мысль – что я, должно быть, перенес инсульт во время наркоза. Однако подобные синдромы едва ли были описаны как последствие периферического поражения.
Тем не менее, считал Лурия, вполне можно ожидать появления таких негативных феноменов – отчуждения, ощущения нереальности, безразличия, невнимания – в случае периферического повреждения, потому что «организм – единая система и как таковая может проявлять системный упадок, было ли исходное поражение центральным или местным». Однако врачи, хирурги и неврологи, могут относиться к подобным жалобам пациентов «негостеприимно», и пациентам бывает трудно передать свои ощущения: больной может промолчать, а врач может не услышать. Поэтому необходимо, чтобы пациент был необычным – возможно, чтобы он сам был врачом и особенно нейропсихологом, – для того чтобы в полной мере выявить характер испытываемого нарушения.
Письмо Лурии содержало важнейшее одобрение и поддержку, как и многие другие письма, которые он позднее писал мне; оно укрепило мое решение, принятое еще в больнице, провести исследование всей проблемы. Находясь в больнице, я был пациентом, встревоженным и испуганным, стремящимся преодолеть свои личные неприятности. Теперь я мог стать врачом и исследователем. Я работал невропатологом во многих учреждениях и лечил многие сотни неврологических больных с самыми разнообразными заболеваниями. Я проведу самое тщательное исследование – и клиническое, основанное на беседах, и физиологическое с использованием арсенала электрофизиологических методов: изучение электрического потенциала поврежденных (или по другой причине не действующих) нервов и мускулов, так называемых вызванных потенциалов в спинном и головном мозгу, в особенности в соматосенсорной коре, «конечной станции» в мозгу, где нервная активность организуется в форме образа тела.
Если бы не мое собственное увечье и переживания, вряд ли, думаю, я начал бы исследование такого типа. Раньше мои интересы касались совсем других областей – изучения мигрени, паркинсонизма, постэнцефалических синдромов, синдрома Туретта. Я мог не заинтересоваться нарушениями образа тела, если бы сам не пережил подобное нарушение в столь ярко выраженной форме. Однако пережив его – и оказавшись полностью непонятым, – я испытал страстное желание докопаться до истины в этом вопросе: установить благодаря клиническим и физиологическим исследованиям, что в самом деле происходит, и достичь, если удастся, полного понимания феномена. Разве не было это, как сказал Лурия, «совершенно новой областью»?
Если мои собственные переживания служили побудительной причиной, то они могли дать мне весьма специфические данные для решения этой задачи. В отличие от моего врача (и «ветеринаров», как их назвал Лурия, в целом) я мог теперь полностью понять переживания моих пациентов, вообразить себе их чувства и сделать для себя доступными эти сферы страданий. Я стану слушать больных, как никогда раньше не слушал, – все их полупонятные сообщения о путешествии по стране, которую я так хорошо знал.