Я закуриваю сигарету, подхожу к окну и смотрю наружу. Вдоль улицы на половину квартала тянется к мясной лавке крикливая женская очередь, а перед глазами женщин подвешены на крюках туши телят, свиней, кроликов и кур, и на каждой туше – влажная, алая и живая кровь. А у каждой женщины в руках – продуктовая карточка, и они протягивают эти свои карточки к висящим тушам, словно хотят доказать забитым животным, что те обязаны дать им от плоти своей, ибо их сыновья и мужья рискуют своей плотью за отечество. Но туши не обращают внимания на карточки, мертвые туши упиваются горделивым сознанием, что их кровь блестит много ярче той, что льется на поле боя, – ведь на поле боя смешана кровь с грязью и пылью, а мертвые человечьи тела изуродованы до неузнаваемости и лежат, пока не сгниют, тогда как эти, здесь, хоть и висят на крюках, но и после смерти узнаваемы, как при жизни, а кровь делает их даже сочнее и как бы живее. Внутри лавки виден мне мясник, который высится над толпой женщин, точно полководец, возглавляющий женскую армию. На самом-то деле здесь нет никакого врага, одни лишь животные, которых люди лишили жизни, но всякий, кто отведает от их мертвой плоти, тотчас наполняется силой и мужеством, потребными для войны с живыми врагами.
Я поворачиваюсь спиной к мяснику и к войне и гляжу в другое окно, то, которое над трамвайной остановкой. Торопливо пробегают подо мною вагончики, и так же торопливо бегут за ними люди, которые спешат в них сесть, и, хотя мои руки-ноги словно связаны канатами из-за спящих хозяев, мысль моя свободна, и я размышляю: кто первым начал эту гонку, трамваи или люди? Но лязг и грохот стоят такие, что мысли мои путаются и я не нахожу ответа.
Тем временем в доме начинается наконец шевеление. Хозяин и его жена просыпаются. Начинают хлопать двери, и с меня тоже спадают оковы, я становлюсь свободным, и мой хозяин видит это и тоже чувствует себя настолько свободно, что заходит ко мне на пару минут поболтать. Он садится, раскуривает трубку и спрашивает, что нового в газетах, а когда слышит в ответ, что я газет не читаю, впивается в меня удивленным взглядом, и его кругленькое брюшко трясется от смеха и восхищения, потому что ему никогда еще не приводилось видеть таких шутников, которые с самым невозмутимым видом заявляют, будто вообще не читают газет. И чтобы испытать, как далеко я способен зайти в этих шутках, он назавтра повторяет свой вопрос. И на следующий день тоже. А узнав, что я в некотором роде писатель, начинает добавлять к этому вопросу второй: Ну, вас махт ди кунст? – что означает: «Ну, как там поживает искусство?»
Эрих Вальтер Танцман, как зовут моего домохозяина, – из тех известных Танцманов, многие из которых обрели славу как артисты, дикторы, критики и авторы колонок в юмористических журналах. Широкое лицо, широкое тело и широкое брюхо, а что касается сердечной широты – это вопрос к кардиологу. В молодости он был черноволос, сейчас у него гладкая, розовая, блестящая голова. А так как люди искусства в наши времена чураются усов и бороды, а мой домохозяин благодаря своему кинотеатру тоже причастен к искусству, то и он бреет усы и бороду. И поскольку о человеке хорошо свидетельствует, если он за коммерцией не забывает и о Всевышнем, то мой домохозяин дважды в году, на Рош а-Шана и на Йом Кипур [51] , закрывает свое прибыльное заведение и отправляется в реформистский Темпл [52] . Таков вкратце портрет моего нового хозяина, господина Танцмана. Он часто сиживал в моей комнате, и я имел возможность к нему присмотреться.
Вот он в очередной раз сидит у меня, курит свою трубку и высказывает свои мнения о мире, о происходящих в нем событиях и о народах, которые совершили роковую ошибку, присоединившись к врагам Германии, и тем самым стали теперь соучастниками преступлений против человечества. Дойдя в этих своих рассуждениях до Британии, он сдвигает трубку в самый угол рта и говорит: «Вот, мы им завидовали, этим британцам, мы видели в них людей высшей расы, мы хотели походить на них и жить, как они, но сейчас мы вынуждены признать, что мы ошиблись, да, мы тяжко ошиблись – они преступники, они законченные преступники, они мерзкие интриганы, все их искусство – натравливать одни страны на другие. А наше немецкое дело – правое, честность и справедливость на нашей стороне, и мы их победим, да, мы их безусловно победим, и не помогут им все их интриги, правда надо всем возобладает, наш кайзер и его солдаты сильнее их короля со всеми его армиями, и кто же может сомневаться, что победа будет за нами». И вот так наша беседа течет себе и течет, пока жена не приносит ему газету. Было бы естественно, если бы он тут же принялся ее читать, ведь мужчинам свойственно живо интересоваться политикой, она их возбуждает, но газета содержит также свежую информацию о продовольственном положении в стране, и потому господин Танцман уступает жене право первого чтения, чтобы она побыстрее выяснила, какие продукты есть на рынке, и поторопилась сходить и купить их, пока другие жены ее не опередили и не расхватали все подчистую.
Госпожа Танцман, фрау Анне-Лиза Танцман, – симпатичная женщина среднего роста, с лицом цвета золотистого янтаря. У нее узкие губы и широкий рот, а в глазах стоит вечное выражение скорби и разочарования. Детей у нее нет, и, возможно, ее скорбь и разочарование порождены именно этим. Увидев ее в первый раз, я подумал, что она чистокровная еврейка. После второй встречи я решил, что она чистокровная немка. А встретившись с ней в третий раз, я удивился, как это я мог принять ее за немку, хотя так и не уверился окончательно, что она еврейка. И только потом господин Танцман рассказал мне, что мать его жены была еврейка, а отец – немец, но немец только по матери, потому что его отец тоже был еврей. В том, предыдущем, поколении многие немки стремились выйти замуж за евреев, потому что евреи считались верными мужьями и хорошими отцами, не склонными к запойному пьянству. Но сейчас, говорит господин Танцман, разница между евреем и немцем практически уже стерлась, разве что один ходит в Темпл, а другого все еще подозревают в антисемитизме.
Фрау Танцман выходит, передав мужу газету, и тот разворачивает ее, и читает, и высказывает свое мнение по поводу всего прочитанного, и так до тех пор, пока до нас не доносится сильный запах кофе. Фрау Танцман возвращается и говорит мне: «Прошу прощения, я немного запоздала с завтраком, пойдемте попьем кофе». Но я отказываюсь от завтрака, чье время уже прошло, в пользу обеда, чье время уже пришло, и поэтому отправляюсь обедать.