И вот я снова на огромном лейпцигском вокзале, в окружении множества поездов, куда-то уходящих и откуда-то прибывающих. Когда я направлялся к своему берлинскому составу, как раз подошел поезд на Гримму, и я подумал было, не поменять ли мне свои планы и не отправиться ли в Гримму, чтобы еще раз навестить вдову доктора Леви и убедить ее задержать продажу его книг. Бог свидетель, что я всю свою жизнь остерегался совать нос в чужие дела, особенно в дела, которые связаны с деньгами. Но в отношении книг доктора Леви я просто долгом своим считал вылезти, что называется, из кожи вон и сделать все возможное, чтобы сорвать замыслы раввина Бейриша, резника Алтера-Липы, торгаша Кицингена и моего знакомого Юдла Бидера. И не думайте, будто я имел что-нибудь против них, ведь у Юдла Бидера я в прежние времена, когда жил в Лейпциге, часто бывал. Но поди поменяй свои планы, когда на каждый свой шаг ты обязан испрашивать разрешения у полицейских властей! А поскольку разрешения ездить куда бы то ни было, кроме как из Берлина в Лейпциг и из Лейпцига в Берлин, у меня не было, то теперь я никак не мог самовольно изменить свои планы и отправиться в Гримму к вдове доктора Леви.
А посему вверил я судьбу несчастных книг в руки Провидения и сказал себе: пусть Господь, благословен будь Он, сделает с ними то, что почитает правильным, ибо я лично ничего больше сделать не могу. Я вошел в вагон своего берлинского поезда, кое-как втиснулся в плотное скопище людей и так простоял всю дорогу, весь сжавшись, то взлетая к потолку, то едва не падая вбок, соответственно велению судорожно трясущегося вагона и слитных качаний всех прочих попутчиков, каждый из которых тоже был всеми своими членами притиснут к окружающим телам.
А поезд снова мчал меня в Берлин, как и в тот день, когда я ехал с сестрой Бернардиной и ранеными Бригитты, разве что тогда меня тревожили мысли о комнате, а теперь я был свободен от этой тревоги, потому что меня уже ждала комната, и даже если ее хозяйка была малоприятной, зато ведь сама комната была приятной, и мебель в ней тоже была красивая и приятная. Не стану более распространяться о достоинствах своей комнаты и ее мебели и приумножать хулу в адрес ее хозяйки, но сама эта связь хвалы и хулы убеждает, что ради хорошей комнаты стоит порой терпеть дурную хозяйку. И я сказал самому себе в виде шутки, что если удовольствие человека складывается из трех вещей – хорошей жены, хорошего жилья и хорошей мебели, то временному жильцу, вроде меня, достаточно удостоиться даже двух из этих наград.
Все отделения вагона были забиты людьми, и воздух в нем с каждой минутой становился все зловонней. Чтобы заглушить эту вонь, я курил сигарету за сигаретой, подобно большинству других пассажиров. И, затягиваясь каждой очередной сигаретой, вспоминал того еврейского лавочника из Гриммы, который спрятал в нагрудный карман три сигары и обязался не притрагиваться к ним, пока три его сына не вернутся с войны, – вспоминал и думал: окажись он сейчас в этом прокуренном вагоне, выдержал бы он свою клятву? К тому времени, когда я прикуривал последнюю свою сигарету от последней своей спички, вдали уже начало разрастаться черное, как сажа, облако берлинского дыма.
В город мы въехали с заходом солнца. Перекусив на вокзале, я отправился на трамвае к себе на квартиру, во Фриденау. Вошел в свою комнату, сбросил сумку и сел, не зажигая света, чтобы дать отдых насмотревшимся за день глазам, которые буквально горели от всего, что им довелось увидеть. И, сидя так, в темноте, размышлял о своей поездке в Лейпциг и спрашивал самого себя, стоило ли мотаться по немецким дорогам и тратить кучу денег ради какой-то дурацкой шляпы какого-то человека, который обязательно хочет покрасоваться в ней. Я пытался понять, в чем тут смысл, и не нашел иного объяснения, кроме такого: все действия человека предопределены и направлены, с минуты его рождения и до самой смерти. Пойдет человек по какому-нибудь делу и не кончит его – понудят его вернуться на то же место опять, пока он не завершит это дело. А не кончит во второй раз – в третий раз пошлют, и в четвертый, и так далее. Не знаю, что именно было мне предназначено сделать в Лейпциге, но в любом случае этой поездкой я избавил себя от одного из таких возвращений, и, когда придет мое время вернуться в Страну Израиля, у меня будет теперь на одну задержку меньше.
Посидев так немного, я встал и шагнул к выключателю. Пол ответил мне странным звуком. Я сделал еще шаг, и пол снова ответил мне тем же звуком. Я зажег свет и увидел, что на полу нет ковра, который раньше его покрывал, да и все в моей комнате отличается от того, каким оно было прежде. Вся та приятная и красивая мебель, которая стояла здесь раньше, исчезла, а вместо нее стояла теперь мебель шаткая и уродливая. Если не считать деревянных резных гравюр на темы немецких сказок и сказаний о Нибелунгах, здесь не осталось ничего, что радовало бы глаз.
Я прохаживался по комнате то широким, то коротким шагом, но она на любой шаг отзывалась одинаково злобно. И точно так же – славный рыцарь Хаген. Не скажу, будто он что-то такое говорил из своей деревянной рамки, но его взгляды были гневно красноречивы. Его узкое и худое немецкое лицо с грустными глазами, похожее на лицо престарелого фельдмаршала Фридриха фон Врангеля, которого берлинцы называли «Папа Врангель» [107] , стало тяжелым и жестким, а во взгляде появилось что-то отчаянно-надменное и одновременно безудержно похотливое. Прежде, когда комната радовала мой взгляд приятной мебелью, я не замечал этой его сладострастной жестокости, когда же мебель убрали и комната оголилась, лишившись всего, что в ней было симпатичного, он объявился мне в своем истинном виде.
Я позвал хозяйку, но она не пришла. Я отправился к ней на кухню. Она сидела в окружении щенят и играла с одним из них – протянув губы к его рту, позволяла ему слизывать с них слюну. «Добрый вечер, фрау, – сказал я. – Что это вы сделали с моей комнатой?» Она выпрямилась во весь свой маленький рост, не выпуская щенка из рук, поджала губы, которые с трудом прикрывали ее передние зубы, и спросила: «А что я такого сделала с вашей комнатой?» – «Ничего особенного, – сказал я, – только вынесли из нее всю красивую мебель». В ответ на это она принялась проклинать и поносить столяра, который заявился к ней с полицейскими и забрал всю мебель ее покойного сына. «Почему же вы поставили вместо этого такую уродливую мебель?» – сказал я. «Сами вы уродливы! – закричала она. – Тут у женщины сын отдал жизнь за родину, а этот придирается к ней по мелочам!»
В ответ на это я педантично перечислил ей все свои претензии. Не время сейчас и не место пересказывать все, что сказал ей я, и все, что кричала мне в ответ она, как не место и не время пересказывать все те ругательства, которые она выкрикивала в адрес своего мужа, пытавшегося меня защищать. Она обзывала его «французом», она обзывала его «Иудой Искариотом», она даже обзывала его «британцем». Я понял, что дальше жить с ними невозможно, и с этого дня начались мои новые квартирные поиски.
И снова все было утомительно и поначалу совершенно безуспешно. Когда же я наконец нашел себе очередную комнату, то долго не мог найти носильщика, чтобы перенести вещи, потому что каждая еще не искалеченная на войне рука требовала, чтобы ее щедро озолотили. Если бы не Петер Темплер, приславший мне на помощь одного из служителей зоопарка, некоего Булимиля по прозвищу Красавчик, так и остались бы мои вещи у владелицы щенячьей своры. Но хотя носильщика я благодаря Петеру Темплеру нашел, не все мои вещи ко мне вернулись, потому что владелица щенят вытащила из моего чемодана несколько дорогих мне предметов. Все я мог бы ей простить, но не льняную простыню, которую дала мне мама, вечная ей память, когда я уезжал в Страну Израиля. Красавчик Булимиль рассказал мне, что видел, как она копалась в моих вещах, и заметил, что она вытащила оттуда эту льняную простыню. Он еще сказал ей тогда, что эта простыня, наверно, принадлежит вашему жильцу, на что она сказала, что, будь это его простыня, разве бы я ее взяла, а он ответил: говорю вам, что это его, а она уперлась, что нет, не его. Тогда он сказал, что перескажет мне все, что он ей сказал, и все, что она ему ответила, на что она сказала, что он может рассказывать мне все, что ему угодно, на что он сказал, что он так и сделает, на что она ответила: не советую тебе, потому что, если ты ему скажешь, он потом на тебя же возведет поклеп, что это ты украл его простыню. В это время пришел ее муж и спросил, что тут происходит, и Булимиль рассказал ему все, и он сказал жене: сука, если ты сейчас же не вернешь жильцу эту простыню, я тебе голову расшибу к чертовой матери, и тут между ними началась драка, и Булимиль ушел с моими чемоданами. Он думал, что я потребую у нее украденное, но я не потребовал и вообще к ней не пошел, потому что мне хватало забот на моем новом месте.