– Я его любила, – вдруг говорит София Литтлджон глухо, но с силой. – Он был мой маленький братик. Я так его любила!
– Не сомневаюсь, мэм.
Я записываю адрес, вешаю трубку и еще секунду сижу, уставившись в окно, за которым все та же снежная слякоть.
– Эй! Эй, Пэлас!
Детектив Андреас скрючился в своем углу, потерявшись в темноте. Я и не знал, что он здесь.
– Как дела, Генри? – Голос у него пустой и невыразительный.
– Нормально. А у тебя?
Я вспоминаю ту искрящую паузу, то затянувшееся мгновение и мечтаю, чтобы можно было заглянуть в голову Софии Литтлджон. Хотя бы в то мгновение, пока она перебирала причины, почему ее брат написал на листке «Дорогая София».
– Я в порядке, – говорит Андреас. – В порядке.
Он смотрит на меня, натужно улыбается, и я думаю, что разговору конец, но ошибаюсь.
– Я что сказать хотел, парень, – бурчит Андреас, качая головой и глядя мимо меня. – Не понимаю, как ты умудряешься.
– Умудряюсь что?
Но он только смотрит на меня и ничего не добавляет, а с моего места кажется, что в глазах у него слезы – большие лужицы стоячей воды. Я отвожу взгляд к окну – просто не знаю, что ему сказать. Совершенно не представляю.
Громкий пугающий звук заполняет комнату – визжащий, яростный взрывается в темноте, – я сажусь на кровати и кричу. Он здесь, а я не готов, и сердце взрывается в груди, потому что он здесь раньше срока, уже сейчас.
Но это просто телефон. Он оглушительно трезвонит – это основная линия. Я покрываюсь потом, прижимая руки к груди, и вздрагиваю на сиротском матрасе, который называю постелью.
Это просто мой дурацкий телефон.
– Да, алло?
– Генри? Чем занимаешься?
– Чем занимаюсь? – Я смотрю на часы. Без четверти пять. – Спал и видел сны.
– Извини. Извини, но мне нужна твоя помощь. Правда, нужна, Генни.
Я тяжело дышу, капли пота застывают на лбу, ужас и смятение быстро сменяются раздражением. Конечно. Моя сестра – единственный человек, способный позвонить в пять утра, и она единственная, кто зовет меня жалким детским прозвищем Генни. Словно имя из водевиля или кличка безмозглой птахи.
– Где ты, Нико? – хрипловато спросонья спрашиваю я. – Ты в порядке?
– Я дома. Выскочила на минутку.
Дома – значит, в том доме, где мы росли, где Нико живет и сейчас. В перестроенном доме нашего деда, стоящем на полутора акрах холмистой земли у Литтл-понд-роуд. Я прокручиваю в голове список поводов, по которым сестра могла позвонить в такое безбожное время. Деньги на аренду. Ограбление. Билет на самолет. На еду. В прошлый раз у нее «украли» велосипед. Одолжила на вечеринке знакомому знакомого, а он не вернул.
– Так что случилось?
– Дерек. Он вчера вечером не вернулся домой.
Я вешаю трубку, сбрасываю аппарат на пол и пытаюсь снова уснуть.
* * *
До звонка мне снилась девочка, в которую я был влюблен в старших классах. Элисон Кечнер.
Во сне мы с Элисон гуляли под ручку по Мэйну, чудесному пригороду Портленда, заглядывали в окна букинистических магазинов. Элисон тихонько опиралась на мою руку, ее локоны – букет диких рыжих орхидей – щекотали мне шею. Мы ели мороженое, смеялись понятным нам одним шуткам, выбирали, на какой фильм сходить. В такой сон трудно вернуться, даже если удалось снова уснуть, и я не сумел.
* * *
Без двадцати восемь, ясно и холодно. Я еду по серпантину на Пилл-хилл, в фешенебельный район Западного Конкорда, выросший вокруг больницы. Это колония, со вкусом обустроенная врачами, администраторами и прочим медперсоналом. По нынешним временам многие дома патрулируются здесь частной охраной: под зимними куртками выпирают пистолеты, словно ни с того ни с сего началась Третья мировая. Но в доме 14 по Тайер-понд-роуд охраны нет, а широкий газон укутан снегом такой безупречной белизны, что мне даже стыдно топтать его своими «тимберлендами», проходя к парадной двери.
Но Софии Литтлджон дома нет. Ее спозаранок вызвали на срочный случай в больницу – муж многословно извиняется за такой оборот. Он встречает меня на крыльце в брюках хаки и свитере с воротником-хомутом. Тихий мужчина с аккуратной золотистой бородкой, с кружкой ароматного чая в руке объясняет мне, что Софию часто вызывают в неурочные часы, особенно теперь, когда большинство акушерок на ее отделении уволились.
– Только не она. Она решила до конца помогать пациентам, до самого конца. И, вы не поверите, новых пациенток полно. Меня, кстати, зовут Эрик. Не зайдете ли в дом?
Он, видимо, немного удивляется, когда я отвечаю «да».
– О, хорошо… замечательно, – отступает в гостиную и знаком приглашает меня войти.
Дело в том, что я встал и оделся за два часа до срока, спешил за новыми сведениями о Питере Зелле, а муж его сестры должен кое-что знать. Литтлджон проводит меня внутрь, берет пальто и вешает его на крючок.
– Могу я предложить вам чашку чая?
– Нет, спасибо. Я отниму у вас не больше нескольких минут.
– Это хорошо, потому что больше у меня нет, – отвечает он и дружески подмигивает, чтобы я наверняка оценил шутку. – Мне еще надо отправить сына в школу и самому быть в больнице к девяти часам.
Он указывает мне на кресло и садится сам, удобно скрестив ноги. У него широкое доброе лицо, большой дружелюбный рот. В этом человеке чувствуется сила без угрозы, он как добрый лев из мультфильма – достойный вождь своего прайда.
– Должно быть, по нынешним временам тяжело работать в полиции?
– Да, сэр. А вы работаете в больнице?
– Да, уже девять лет. Я – директор «Духовных услуг».
– О… и что это, собственно, значит?
– А… – Литтлджон наклоняется навстречу мне, сплетая пальцы. Он явно рад вопросу. – У каждого, кто входит в двери больницы, есть не только телесные потребности. Я, конечно, в первую очередь говорю о пациентах. Но также и об их родных, друзьях, и даже врачах и медсестрах. – Все это произносится гладко и уверенно, ровной скороговоркой. – Моя работа – обслуживать такие потребности, в чем бы они не проявлялись. Как вы понимаете, в наши дни у меня много работы.
Его теплая улыбка не дрогнула, но во мне слово «работа» и выразительный взгляд его больших глаз отзываются мыслью о смертельной усталости, долгих ночах, утомительных часах в попытке утешить растерявшихся, испуганных, больных.
На краю сознания мелькает картина из прерванного сновидения: хорошенькая Элисон Кечнер сидит рядом со мной, глядя в окно на заснеженные кусты кизила и черного тупело.
– Но вы, – Литтлджон резко откашливается и многозначительно смотрит на тетрадку и ручку, которые я достал и пристроил на колене, – вы хотели спросить о Питере?