Мы выбираемся из машины, и Северин переплетает наши пальцы, идя впереди меня и прокладывая путь в высокой разросшейся траве. Мы поднимаемся на заваленное прошлогодними опавшими листьями крыльцо, и рассохшееся дерево скрипит от ставшей непривычной ему нагрузки.
— Готова? — спрашивает в последний раз Северин и берется за приколоченные крест-накрест доски, перекрывающие дверной проем.
Я киваю, и он без особого усилия тянет их на себя. Гвозди, покидая дерево, издают противный звук Северин отставляет преграду в сторону и толкает двери, покрытые облупляющейся белой краской. Я глубоко вдыхаю, как будто не собираюсь дышать внутри, и вхожу вслед за ним. Все вокруг знакомо и на привычных местах и в то же время совершенно чуждо мне. Все вещи и мебель покрыты густым слоем многолетней пыли. Словно неподалеку случилось извержение вулкана и все усыпало едким пеплом. Мы с Северином оставляем отчетливые следы, и это непонятным образом злит меня. Не хочу ничего оставлять здесь. Даже следов в пыли. Я пришла забрать часть себя, которая, как мне кажется, зацепилась где-то в этих стенах, когда я поспешно бежала отсюда. Хотя, может, мне это просто кажется и этот приезд полная бессмыслица? Северин внимательно наблюдает за мной, следуя теперь по пятам. Я не особо смотрю по сторонам и поднимаюсь в свою комнату. Выдвигаю ящики старого стола и нахожу все на тех местах, где я и оставляла. Беру только альбом с фото и несколько безделушек, которые мне дарила мама. Все, в принципе, мне больше ничего здесь не нужно. Беру за руку Северина и уже сама тащу его из своей детской спальни. Он продолжает озираться, словно желая найти в этих стенах отпечаток меня прежней.
Хочу уйти сразу, но ноги сами несут меня в гостиную. Туда, где последний раз я и видела мать и отца. В тот самый день, когда чаша была переполнена и выплеснувшееся наружу дерьмо изменило мою жизнь навсегда. Я не хочу этого, но память возвращает меня назад без спросу. Тогда здесь все было расшвыряно из-за нашей с отцом борьбы, сейчас же все на своих местах, хоть и покрыто пылью, как и все остальное. Чувствую, что начинаю задыхаться из-за того, что с шокирующей отчетливостью ощущаю причиняющие боль жестокие руки на своем теле. Там, где их ни за что не должно быть. Мои легкие отказываются получать кислород из воздуха этой комнаты. Я чувствую, как темнеет в глазах, и жуткая тошнота сворачивает все мое нутро, вынуждая с долгим стоном согнуться. Сердце колотится суматошно, совершая дикие скачки из горла в желудок и обратно. Мое тело прямо как тогда наполняется обжигающей болью, пульсирует каждой сломанной в тот день костью и горит многочисленными гематомами. В моих мыслях я извиваюсь на полу, борясь за себя и за следующий вдох с отчаянной силой. В этот момент я опять ощущаю на своем теле большие сильные руки и кричу, вырываясь и царапаясь, как умалишенная.
— Лала, Лали, — перекрикивая меня, орет Северин. — Лали, родная, очнись! Это же я! Я, твой Северин! Посмотри на меня, посмотри на меня!
Он скручивает меня так, что я даже дернуться не могу, и выносит наружу.
— Давай, дыши, девочка моя, — ласково шепчет он. — Дыши и приходи в себя!
Я вдыхаю раз. Потом еще. Воздух снаружи кажется сладким и бьет в голову после мертвого пространства внутри дома. Еще несколько судорог сокращают мое тело и вырывают первые слезы. Сорвавшись, они становятся бесконечным ручьем в половодье, который безостановочно прет из меня, грозясь порвать на части, если попробовать его удержать. Я рыдаю, вою, бьюсь в руках моего мужа.
Не могу вычленить ничего конкретного из этого бурного потока боли, что сейчас изливается из меня наружу. Северин садится со мной прямо на землю, скрываясь в высокой траве. Я все плачу и плачу и не могу остановиться. А он укачивает меня и шепчет что-то, чего не разобрать, но в каждом тихом слове океан нежности, адресованной мне одной. Наконец, рыдания иссякают, и остаются только всхлипы и содрогания.
— Он всегда говорил, что я никчемная. Ошибка природы. Что мы с мамой его обуза, наказание, которого он не заслужил. Говорил, что ненавидит ту ночь, которая свела его с мамой. — Я смотрела перед собой и видела только пустоту. — Орал вечно, что я бесполезна и мне ничего в этой жизни не светит, если я не научусь подчиняться беспрекословно. А я не хотела. Никогда не могла себя заставить. Даже пока еще совсем была ребенком и какое-то время верила, что если стану угождать ему, то он сможет полюбить меня. Хоть немного. Но потом поняла, что никогда этого не случится. Он не умел любить. Вообще. Он всегда только ломал и втаптывал в землю. А я не желала ломаться. Не хотела стать как мама. Как все вокруг, кто позволял ему все что угодно. И это бесило его так, что он терял даже те крохи человечности, что в нем были. Он бил меня. Часто. Но в тот день совсем озверел. Я имела глупость возразить ему. Прилюдно. Не помню, в чем было дело. Но это уже и неважно. Мое открытое неповиновение окончательно сорвало ему крышу. Он приволок меня домой и стал бить. Сильнее, чем когда-либо раньше. Может, мне стоило сделать вид, что я раскаиваюсь и подчиняюсь, но я не смогла. Но во мне будто что-то щелкнуло, распрямляясь. И он тоже почувствовал это. И тогда он набросился на меня и стал рвать одежду… Он ревел, что подчинит меня любой ценой… Сломает каким угодно способом…
Руки моего мужа стиснули меня до боли, и его дыхание стало резким и тяжелым, выдавая его гнев.
— Он… Что сделал этот ублюдок? — зарычал он, и вибрации гнева Северина разлились вокруг убийственной силой. — Он изнасиловал тебя?
— Нет! — Я прижалась к нему плотнее. — Я не знаю, собирался ли он делать это на самом деле, но он прикасался ко мне… Это было мерзко и по-настоящему унижало меня. В тысячу раз хуже, чем годы оскорблений и побоев. Не знаю, пошел бы он до конца, чтобы совсем сломать меня… Я просто не предоставила ему такого шанса. Я смогла вырваться и стала хватать все, что попадется под руку, и бить его. Бить жестоко, без всяких тормозов, желая убить, а не просто ранить. Он был мертвецки пьян, и первый же мой удар практически вырубил его. Я в тот момент стала такой же безумной, как он сам. Я бы не остановилась сама. Ни за что. И тогда моя мать накрыла его своим телом. Она умоляла меня не делать этого. В тот момент я возненавидела ее почти так же, как его. Я почти все эти годы испытывала боль и гнев и винила ее. В том, что она позволила сделать это с собой, со мной, с нами. — Я прислушалась к чувствам внутри себя. Там было почти тихо. Словно эти слезы вымыли годы обид и копившихся упреков из моей души. — Но теперь больше нет гнева. Нет злости. Я поняла, что у нее не было достаточно сил и физических и моральных, чтобы хоть как-то противостоять отцу. А вбитое с младенчества воспитание и внутренняя слабость не позволили уйти от него, забрав меня. Мой отец полностью поглотил ее разум, утопил в себе. Она свято верила, что нам не выжить за пределами стаи. И с моей стороны совершенно глупо злиться на нее за недостаток силы. Но тогда, когда она не дала мне убить его, она нашла в себе достаточно решимости, чтобы остановить меня. И теперь я понимаю почему. Она не его защищала, а меня. Мама не хотела, чтобы я, убив его, уподобилась ему, став таким же монстром. Не знаю, если честно, почему судьба свела моих родителей. Не было, наверное, никого в мире, кто бы меньше подходил друг другу, чем они. Может, если бы мама была сильной, то смогла бы обуздать отца и все сложилось совсем по-другому?