Яничек улыбается. Это дорогого стоит. Это стоит так дорого, что… Ай, ничего.
На самом деле, ничего.
– Я сейчас, – говорит Яничка. – В туалет. Я быстро.
И выходит из комнаты, и действительно идет в туалет, потому что только там можно дать волю слезам, сдерживать которые она, конечно, уже научилась. Но не очень долго. Пока – так.
Она беззвучно рыдает, уткнувшись лицом в застиранное оранжевое полотенце, закусив зубами противную, жесткую, пахнущую мылом для рук, почти невыносимую во рту махру, так – можно, так Яничек не услышит, а зареванных глаз, будем надеяться, не разглядит, зрение у него в последнее время сильно упало от лекарств, ну или не от них, какая разница, упало, факт. И ни хрена он не увидит, и все, и все, – думает Яничка.
И все, – думает она. И просыпается в слезах. И улыбается сквозь слезы, как подсудимый, только что выслушавший оправдательный приговор. Нет у меня никакого умирающего мужа, на самом деле его нет, никто ни от чего не умирает, это просто сон. Ну или ладно, не «просто», а тягостный, мучительный, страшный, но все-таки сон. Наяву у меня все живы, и знали бы они, мои все, как я их за это люблю.
* * *
– Да счастливое у меня было детство, счастливое, – почти сердито говорит Яна. – И никаких воображаемых друзей я себе не сочиняла. Мне реальных хватало. Более чем.
Ей сейчас не до детства и не до разговоров, Яна варит шоколад по условно ацтекскому рецепту, с перцем чили, корицей, ванилью и солью. Ясно, что немудреный рецепт выужен из интернета, не Уицилопочтли в видении нашептал, но какая разница, все равно варить шоколад трудно, особенно без постоянной практики, а Яна варит шоколад примерно раз в полгода, когда вот такой собачий холод на улице, настроение ниже плинтуса, а тут вдруг мальчишки пришли, и надо срочно устроить праздник, причем без капли спиртного, потому что один за рулем, второй откажется за компанию, а у самой Яны еще перевод на пол-ночи, в лучшем случае, если хорошо пойдет. И что прикажете делать? В смысле подавать на стол. Просто кофе – это обыденно, чай – ну, слушайте, даже не смешно. Поэтому пусть будет шоколад, не зря же купила его в лавке деликатесов, где томятся под стеклом самые дорогие в городе сыры, а на полках пылятся бутылки с оливковым маслом, сто миллионов, ладно, не миллионов, но честное слово, больше полусотни разных сортов. Глаза разбежались, так хотела унести оттуда хоть что-нибудь, а выбрать почти невозможно, вот и купила дурацкий шоколадный порошок, на который как раз была скидка. Вари теперь, сама виновата, жадина.
– Янчик, – говорит Томас, прижимая к груди большие свои ручищи, – тебе точно не нужно помогать?
– Упаси боже, нет! – отмахивается она. – Сейчас сварю, выдам тебе чашку, вот ее и переворачивай в индивидуальном порядке себе на колени. Слышишь? Себе! А не на мою плиту.
Ромка понимающе ухмыляется и деликатно отодвигается от Томаса, якобы поближе к окну, якобы выглянуть, что творится на улице Клайпедос, постепенно превращающейся в один большой сугроб. Якобы выяснить, замело там его машину, или еще не совсем? Штаны ему, надо понимать, пока дороги. Хотя с виду и не скажешь. Суровые боевые штаны, что им какая-то кастрюлька шоколада, не о чем говорить.
Шоколад меж тем ведет себя просто идеально. Нагревается, густеет, вот-вот снова забулькает. И никаких чертовых комков. Вот что значит – друзья зашли. Когда себе варила, какой-то лютый ужас с этими комками был, пришлось в итоге процеживать. А сейчас – хоп! – и все. Делать что-то для других почему-то всегда гораздо легче, чем для себя. И веселее. Наверное, для того и была придумана дружба – чтобы обхитрить суровый материальный мир, в котором любой пустяк требует серьезных усилий.
– Ацтекский шоколад готов, – объявляет Яна. – Выпьете его и будете, как боги. Ацтекские, конечно. Осталось понять, кто из вас кто.
– Чур я Кетцалькоатль! – Томас подскакивает с табурета, роняя его и еще один соседний, предназначенный для Яны.
Хорошо, что я на него еще не села, – меланхолично думает она.
А вслух говорит:
– Ты не пернатый змей, ты пернатый слон. К тому же, в посудной лавке.
– Но все-таки пернатый, заметь, – говорит Томас, самодовольно поглаживая свою косматую шевелюру.
– Что есть, то есть.
– Тогда я Тескатлипока, – говорит Ромка. – Он там самый главный, я точно помню.
– Ну как тебе сказать…
– А вот и не подеретесь, – смеется Яна, раздавая чашки с горячим шоколадом. – Вернее, подеретесь, конечно, вам это мифологически положено. Но чур не здесь и не сейчас. Моя кухня совершенно не подходит для божественных битв. Мне и так непросто живется. Особенно в последнее время.
– Вот с этого места, пожалуйста, подробнее, – просит Томас. – Потому что пока я понял только, что у тебя умирает вымышленный друг детства. Которого ты при этом не выдумывала. Я в растерянности!
– Растерянность – это твое нормальное состояние, – ухмыляется Тескатлипока. В смысле Ромка.
Спорит, стало быть, с Кецалькоатлем, как миф велит. Молодец.
– Все-таки не вымышленный, – говорит Яна. – Вымышленного друга сперва надо выдумать, а уже потом дружить. А этот красавец мне просто снится. По собственной инициативе, я тут ни при чем. Уже очень давно снится. С детства. Не каждый день, но более-менее регулярно.
– Это называется «повторяющийся сон», – подсказывает Ромка.
– Мне кажется, не совсем. У меня только человек один и тот же, а все остальное меняется. Я бы даже сказала, последовательно развивается. Как в телесериале, каждый год – новый сезон. Изменяются обстоятельства, появляются новые сюжетные линии, только главные герои одни и те же, и краткое содержание предыдущих серий хранится в их головах, прирастая все новыми эпизодами, как и положено воспоминаниям о прошлом. Сперва герои взрослеют, потом понемногу начинают стареть, а история все тянется и тянется, пока милосердный продюсер не прихлопнет эту лавочку. Вот и у нас так. В смысле, у меня. В детстве мне снилось, что мы с Яничеком живем в одном дворе. В самом первом сне мы одновременно вышли гулять, я с папой, он с бабушкой, познакомились, обрадовались, что нас одинаково зовут, решили – надо дружить, если уж все так отлично совпало. Я, кстати, даже искала его потом, когда проснулась. Не видела разницы между сном и явью, думала: был же такой отличный соседский мальчик, мой тезка, куда подевался? И родителей втянула в свои поиски. Они честно пытались помочь, расспрашивали соседей, пока не въехали, что мой новый друг, о котором я им все уши прожужжала, это просто сон. До сих пор помню, как они смеялись, а я обиделась. У меня друг потерялся, а им смешно! Правда, они пытались объяснить, что смеются не надо мной, а над собой, но для ребенка это все-таки слишком сложная концепция.
– Она, не поверишь, и для большинства взрослых слишком сложная, – ухмыляется Томас. И наконец-то роняет чашку. Правда, почти пустую, так что последствия не столь страшны, как рисовало воображение. Одна разбитая чашка и всего пара шоколадных клякс на полу, не о чем говорить.