Наконец явилась добрая самаритянка в образе некоей американской дамы, которая жила в Риме в собственном доме и которая, услышав об их злоключениях от миссис Сэндс, взялась обеспечивать Эми ежедневно великолепным крепким бульоном из своей кухни. Это принесло Кейти неописуемое облегчение, и казалось, что, избавившись от этой заботы, стало легче справляться с остальными.
Еще легче стало, когда спустя некоторое время доктору Хилари удалось найти английскую сиделку вместо приносивших мало пользы монахинь – сестры Амброджии и ее заместительницы, сестры Агаты, которую Эми в своем полубредовом состоянии упорно называла «сестрой Рогатой». Новая сиделка, миссис Свифт, была высокой, жилистой, угловатой особой, сделанной, как казалось, наполовину из железа, наполовину из пластинок китового уса. Она никогда не уставала; она могла поднять кого угодно и сделать что угодно; и было похоже на то, что она испытывает нечто вроде отвращения к регулярному ночному отдыху в постели, предпочитая сидеть в кресле и задремывать ненадолго, когда это удобно.
Миссис Свифт прекрасно справлялась с Эми, которой сразу пришлась по душе. Никто другой не мог так хорошо успокоить больную, когда та была в бреду. До приезда новой сиделки пронзительный голосок, казалось, не умолкал, и днем и ночью звучали бессвязные исступленные крики или, что было еще печальнее, глухие жалостные стоны. Заглушить эти звуки было невозможно. Постояльцы гостиницы, занимавшие комнаты внизу и за стеной, были вынуждены переехать, так как крики Эми не давали им заснуть, а бедная миссис Эш не могла ни на миг покинуть свою дорогую девочку, пока звучал этот отчаянный плач. Но неторопливая, сдержанная англичанка, похоже, оказывала гипнотическое действие на Эми, которая с момента появления новой сиделки никогда не впадала в неистовство. Кейти была несказанно рада этому, так как ее главным тайным опасением – опасением, в котором она не смела откровенно признаться даже себе самой, – было то, что здоровье «дорогой Полли» может пошатнуться, прежде чем Эми начнет поправляться, и тогда – что будут делать они тогда?
Она заботилась о своей подруге как только могла. Она заставляла ее есть, ложиться отдыхать, глотать ежедневную порцию хинина и портвейна и старалась избавить от каждого лишнего шага. Но никто, каким бы любящим и услужливым он ни был, не мог снять с плеч миссис Эш груз горя и забот, превративший ее румянец в тусклую бледность и положивший темные круги под красивыми серыми глазами. Она мало думала о том, как она выглядит, с тех пор как Эми заболела. Мелочи, которые прежде делали ее туалеты привлекательными, завитки и локоны – все исчезло, и тем не менее почему-то никогда еще она не казалась Кейти такой прелестной, как теперь – в простом черном платье, которое носила весь день, с волосами, стянутыми в узел на затылке. Строгая простота наряда лишь подчеркивала подлинную красоту ее черт, которым непритворное выражение чувств придавало особое очарование. Никогда еще Кейти так не восхищалась своей подругой, как в эти дни усталости и томительной неопределенности, никогда так глубоко не осознавала, насколько ценны те качества, которыми обладала миссис Эш, – мягкость характера, самоотверженность, способность посвятить себя другим.
«Полли держится замечательно, – писала Кейти отцу. – Первые дни она была совершенно подавлена, но теперь проявляет удивительное мужество и терпение. Когда подумаю, как дорога ей Эми и как одинока будет она, если девочка умрет, едва могу удержаться от слез. Но Полли не плачет. Она спокойна, решительна, почти всегда бодра и занята выполнением необходимых дел. Она никогда не жалуется, а выглядит прямо-таки красавицей! Я и не знала прежде, какими замечательными качествами она обладает».
Все это время от лейтенанта Уэрдингтона не было никаких известий. Миссис Эш написала ему сразу же после того, как Эми заболела, а затем отправила еще и две телеграммы, но не поступило никакого ответа, и это странное молчание усиливало ощущение одиночества, беспомощности и оторванности от дома, которое приходится переносить тем, кого в чужих краях подстерегла болезнь.
Медленно тянулась сначала одна, затем другая неделя. Лихорадка не прекратилась на четырнадцатый день, как надеялись, и, по словам доктора, болезнь должна была пройти еще одну стадию, однако жар был уже не таким сильным, что могло считаться хорошим признаком. Эми стала спокойнее и бредила реже, но была очень слаба. Красивые локоны пришлось отрезать, отчего худенькое личико казалось совсем маленьким. Одновременно пришлось пожертвовать и золотыми кудрями Мейбл. Эми настаивала на этом, а они не осмелились ей перечить.
– У нее тоже лихорадка, и гораздо более тяжелая, чем у меня, – утверждала она. – Щеки у нее как огонь. Надо положить ей лед на лоб, а как это сделать, когда у нее такая густая челка? Отрежьте ей волосы, все-все, и тогда я дам отрезать свои.
– Лучше уступить ребенку, – сказал доктор Хилари. – Она в таком состоянии, что не стоит раздражать ее по пустякам. Да это даже и к лучшему, так как инфекция может сохраняться и в голове куклы, и мне все равно пришлось бы подвергнуть ее обеззараживанию, что могло бы испортить ее вид.
– Она не кукла! – воскликнула Эми, услышав его слова. – Она моя дочка, и не смейте обзывать ее! – И, крепко сжав Мейбл в объятиях, она с вызовом посмотрела на доктора.
Кейти, с сожалением, аккуратно отрезала локоны Мейбл, голова которой стала гладкой, как бильярдный шар, и Эми, вполне удовлетворенная, ласково гладила свою дочку, пока стригли ее собственные волосы, и бормотала: «Ничего, дорогая, может быть, потом они отрастут и будут маленькими кудряшками, как это было с Джонни Карр», а затем погрузилась в самый спокойный за последнее время сон.
На следующий день после этого Кейти, выполнив несколько поручений, вернулась в гостиницу и увидела, что миссис Эш стоит прямая, бледная и с испуганным взглядом, прислонившись спиной к двери в комнату Эми, словно защищая ее от кого-то. Напротив нее стояла мадам Фрюлини, padrona, или хозяйка гостиницы. Щеки у мадам были красные, глаза блестели, и в них было свирепое выражение. Она, очевидно, была в ярости и изливала свой гнев в потоках взволнованного итальянского, вставляя иногда французское или английское слово в виде знака препинания, и все это так быстро, что только натренированное ухо могло уловить смысл ее речи.
– Что случилось? – спросила Кейти в изумлении.
– Ах, Кейти, я так рада, что вы пришли! – воскликнула бедная миссис Эш. – Я не понимаю почти ни слова из того, что говорит эта ужасная женщина, но кажется, она хочет выгнать нас из гостиницы, хочет, чтобы мы перевезли Эми в какое-нибудь другое место. Это убьет девочку – я знаю, что убьет! Я ни за что, ни за что не соглашусь переехать, если только доктор не скажет, что это совершенно безопасно для Эми. Я не должна… я не могу… она не может меня заставить, ведь не может, Кейти?
– Мадам, – сказала Кейти, и глаза ее сверкнули так, что padrona чуть попятилась, – что все это значит? Почему вы приходите беспокоить мадам, когда ее ребенок так тяжело болен?
Последовал новый поток объяснений, которые ничего не объясняли, но Кейти все же сумела разобрать достаточно слов, чтобы понять, что миссис Эш была совершенно права в своих догадках и что мадам Фрюлини просила – нет, настаивала, чтобы они немедленно увезли Эми из гостиницы. В городе, по ее словам, было полно свободных комнат теперь, когда окончился карнавал, – ее кузина сдает комнаты неподалеку отсюда, – так что это легко устроить, а из «Дель Мондо» каждый день уезжают постояльцы из-за того, что в доме лихорадка. Это невозможно, это недопустимо, голос хозяйки срывался на крик: «Ребенок должен уехать!»