Он чуть ее не поцеловал. Чтобы закрыть свой поганый рот и потому, что она так близко. Рядом. Стоит, смотрит на него, и ее лицо светится неподдельным, живым любопытством.
Останавливается вовремя. Ну относительно. Вовремя, чтобы не выставить себя самонадеянным идиотом. Чтобы она не оттолкнула его, как упор в пинболе, – таким же механическим упругим щелчком. И чтобы даже не заметила. Боже, что он себе думает? Вот он уже поднимается с дивана и устремляется к двери, в такой спешке желая выбраться отсюда, что забывает про куртку.
– Вот черт… Извини, уже поздно. Мне завтра рано вставать. Срочно текст сдавать. Увидимся. Скоро.
– Дэн! – Кирби не может сдержать улыбку удивления и смущения.
Но он уже закрыл за собой дверь. Громко.
И фотография, подписанная «Кертис Харпер, 13-е отделение полиции Чикаго, регистрационный номер 136230, 16 октября 1954», остается лежать на своем месте в коробке, отодвинутой в сторону.
Его ошибка в том, что он возвращается слишком рано. На следующий день после Вилли Роуз. Конечно, сам он этого не понимает: его собственные ощущения совершенно другие. Ему кажется, что прошло несколько недель.
Он убил уже двоих: Бартека в холле (вынужденная необходимость) и еврейскую девушку с дурацкими волосами. Но чувство удовлетворения не пришло. Заманивая ее в птичий заповедник, он был уверен, что у нее с собой окажется лошадка, подаренная ей в детстве, и тогда круг замкнулся бы. Наподобие того, как он замкнулся в случае с Бартеком: он убил его и отнес пальто женщине из Гувервилля. Пластмассовая игрушка может оказаться важным звеном. Не нравится ему это…
Он потирает забинтованную руку, где его укусила проклятая собака. Что хозяйка, что псина – нечистых, смешанных кровей. Еще один урок! Он допустил небрежность, неаккуратность. Придется вернуться и убедиться, что она мертва. И надо купить нож.
Есть еще кое-что, что вызывает сильное беспокойство: готов поклясться, что в Доме не хватает некоторых вещей. Пары подсвечников на каминной полке. Ложек в буфете.
Ему нужно вернуть былую уверенность. Как прекрасно прошло убийство девушки-архитектора! Хочется еще раз побывать в этом месте. Испытание веры. Его захватывает чувство предвкушения. Он абсолютно уверен, что его никто не узнает. Челюсть полностью зажила, и шрамы от шины закрыты отросшей бородой. Костылем больше не пользуется. Оказывается, этого мало.
Харпер касается шляпы, приветствуя чернокожего швейцара у Фишер-билдинг, и поднимается по лестнице на третий этаж. Его охватывает возбуждение, когда он видит, что не удалось полностью отмыть от крови блестящие плитки на полу перед архитекторской фирмой. Чувствует, как поднимается отвердевшая плоть, и крепко сжимает штаны, испуская легкий стон удовольствия. Он облокачивается о стену и запахивает пальто, чтобы прикрыть дергающиеся руки, старается вызвать в памяти детали: что на ней было надето, какой яркой была ее помада. Ярче крови…
Тут распахивается дверь «Крейк энд Мендельсон», и прямо перед ним возникает громадная фигура мужчины с редеющими волосами и красными глазами.
– Какого черта вы здесь делаете?
– Простите, – вытягивается Харпер и косит глаза на вывеску соседней двери. – Я ищу «Чикагское стоматологическое общество».
В это мгновение раздается вопль швейцара, который, оказывается, поднялся за ним и теперь указывает в его сторону трясущимся пальцем:
– Это он! Ублюдок! Я видел, как он выходил из здания весь в крови мисс Розы!
Харпера забирают в полицейский участок, в течение семи часов его допрашивают двое: поджарый, гибкий, небольшого роста, с хорошо поставленным ударом; и большой, тучный, с лысиной, который сидит и курит. Они чередуют допросы с избиениями. Ведь у него нет записи к стоматологу и отель, где он якобы остановился, давно сменил старое название «Стивенс-хотел».
– Я не местный, – улыбаясь, предпринимает он первую попытку, но кулак уже обрушивается ему на голову, от чего звенит в ушах, зубы болят и кажется, что челюсть вот-вот вывалится снова. – Я же говорил вам. Я коммивояжер. – Следующий удар, на этот раз в грудь, так что дыхание перехватывает. – Предметы гигиены для полости рта. – От следующего удара он валится на пол. – Я забыл чемодан с образцами в метро. Вы бы лучше приняли у меня заявление о потере багажа… – На этот раз бьет лысеющий толстяк. Пинок приходится по почкам, но он смазанный, и Харпер, ухмыляясь, думает, что легковесный напарник обладает несравненным преимуществом в точности, умении и жестокости.
– Тебе понравилось? Чего лыбишься, скотина? – Полицейский наклоняется и выпускает сигаретный дым ему в лицо. Как объяснишь, что он прекрасно понимает, что всему этому скоро придет конец, нужно лишь потерпеть. Он знает наверняка, что ему уготовано вернуться в Дом, где на стене целый список имен других девушек, и от судьбы им не уйти. Просто сейчас он допустил промашку и вынужден за это расплачиваться.
– Вы ошибаетесь, парни, – бормочет он сквозь зубы.
У него берут отпечатки пальцев. Делают снимок у стены с номером в руках.
– Если улыбнешься – вмажу так, что от морды ничего не останется. Девушка умерла, и мы уверены, что виновен в этом ты.
Держать его долго они не могут из-за недостаточности улик. Швейцар – не единственный свидетель, еще несколько человек видели, как он накануне выходил из здания, но все в один голос утверждают, что он был чисто выбрит, а на челюсти была какая-то хитроумная конструкция. Сейчас же у него двухнедельная борода, причем собственная, что было подтверждено многократными попытками полицейских эту бороду оторвать как приклеенную. Кроме того, на нем ни капли крови, ни даже ее следов. Отсутствует и орудие убийства, место которому обычно – в кармане, а его не может там быть, потому как оно осталось в горле собаки, убитой спустя тридцать пять лет.
И укус пса, кстати, превращается в часть алиби: якобы на него напала бродячая шавка, когда он бежал за поездом, где оставил свой чемодан с образцами продукции. И случилось это как раз в тот момент, когда убивали бедную девушку-архитектора.
Оба детектива прекрасно понимают, что мужик – конченый ублюдок, но веских доказательств ни его социальной неблагонадежности, ни причастности к убийству мисс В. Роуз нет. Ему предъявляют «непристойное поведение в общественном месте», подшивают фото к делу и отпускают.
– Далеко не уезжать, – предупреждает коп.
– Я буду в городе, – обещает Харпер и уходит, после перенесенных побоев прихрамывая сильнее обычного. Он даже сдерживает свое обещание. Но бороду сбривает и в 1954 год никогда не возвращается.
Бывать в этих местах ему приходится не раз и в более ранние времена, и в более поздние: нравится пощекотать нервы, обострить воспоминания и просто посмотреть, как они меняются с возрастом.
За следующие шестьдесят лет в полицейских архивах осела еще пара его фотографий, хотя и под разными именами: его привлекают в 1960-м – за непристойное поведение в общественном месте, которое вскоре превратится в строительную площадку, и в 1983-м – за хулиганство (он подрался с таксистом и сломал ему нос за то, что тот отказался везти его в район Энглвуд).