Впрочем, существовали психопаты, которые, едва взглянув, готовы были растерзать меня на месте не хуже моих недавних знакомых псов. Увы, именно поэтому главный врач Роже Коллар был столь невысокого мнения о моих суггестивных способностях и в глубине души не желал иметь с ними дела. Если судить задним числом, я уже тогда не мог отрицать, что деятельность моя в Шарентоне зашла в тупик. Одно только то, что я был вынужден пять дней в неделю торчать в этом тоскливом захолустье, уже представляло акт жертвоприношения. Пять дней из семи перебарывать скуку и противостоять отупению. Ибо там, у опушки Венсеннского леса, жизненный уклад аборигенов был до мозга костей приземленным — жили валкой деревьев, охотой да рыбной ловлей. Кроме того, Марна прокармливала еще две семьи мельников и обеспечивала работу мельнице, приводившей в движение бумагоделательную мануфактуру и пилораму.
Местные жители работали на Париж, из собственных достопримечательностей располагали лишь массивным мостом и в остальном могли похвастаться тем, что у них, мол, существует лечебница на 1660 психов, считавшихся при абсолютизме политически неудобным контингентом. Единственно поэтому король Людовик XVI посчитал в 1785 году, что условия и традиции Шарентона «благоприятны» для лечения подобных больных, — характеристика, которую разделяли до 1792 года и революционеры. Но в антиклерикальном буйстве уже в апреле 1797 года заведение было закрыто. Правда, ненадолго, всего-то до июня месяца того же 1797 года, поскольку не все члены семей душевнобольных были готовы отдать бедняг в тогдашние сумасшедшие дома Бисетр или Сальпетрие, где условия были сущим адом и где они уже очень скоро околели бы в собственных испражнениях.
Таковы внешние обстоятельства. Благодатный воздух, добрая водица и покой близлежащего лесного массива летом хоть и способствовали укреплению нервов и здоровья, зато в остальное время года мне приходилось смиряться со скукой и ограниченностью местного окружения. Вероятно, будь у меня семейство, я бы куда менее остро реагировал на все эти тяготы, однако меня в ту пору более всего расстраивали вечные конфликты с главным врачом Роже Колларом.
Коллар представлял собой тип соматика, склонного объяснять все психические недуги физическими причинами. Мозг и нервы он считал неотличимыми от остальных органами. Наличие психологических травм, величаемых им не иначе как ипохондрическими фантазиями, он признавал лишь у женщин. Должен признать, что и мои фрустрации росли по мере потребления Колларом кальвадоса. В ту знаменательную пятницу чаша терпения переполнилась. В запале спора я высказал ему, что мне невмоготу ежедневно слышать о том, что мои паранормальные способности и связанные с ними возможности суггестивного влияния на пациентов, дескать, «не могут составлять субстанциальную терапию, а в лучшем случае спорадическую» и что я полагаю подобные высказывания признаком ограниченности и вообще сумасбродством.
— Почему, ради всех святых, вы принимаете в штыки наличие положительных аспектов моего дарования? Боже мой, это всего лишь инструмент, верно, однако ценность инструмента как раз в том, что с его помощью можно сотворить. Молоток служит для забивания гвоздей и т. д., то есть для всего, что связано с механическими ударами, задача тисков удержать заготовку при обработке, рычагом мы поднимаем грузы. Суть перечисленных инструментов определяется целью их применения. И я послан сюда, в лечебницу «Милосердные братья», по воле Божьей как раз для того, чтобы в полной мере использовать свой дар во благо недужным. Вы же верующий, месье Коллар! Почему вы препятствуете мне?
— Ха, предназначение! Смех, да и только. К чему весь этот религиозный пафос, Петрус? Не стану спорить, ваш дар — часть вас, но мудрость этого мира до сегодняшнего дня утверждает, что все не ограничивается лишь чисто функциональной стороной. Другими словами: пока что происходит нечто противоречащее вашим добрым намерениям. И вы это признаете, однако тогда, когда будет слишком поздно. Вот от этого я стремлюсь уберечь и вас, и наших пациентов.
— Роже, я говорю вам прямо в глаза: вы просто меня боитесь, и ничего более. Боитесь! И только потому, что дрожите за свое местечко, вы — кальвадосник несчастный! Желаю вам приятных выходных! Нет, вы неисправимы!
Кальвадосник! Тут я угодил в точку. И это было не чем иным, как деликатной метафорой того факта, что Роже Коллар был просто-напросто пьянчугой, и если благочестие зависело от количества выпитого кальвадоса, то его вне сомнения и с полным правом можно было бы причислить к лику святых.
Мне пришло в голову позаимствовать часть тезауруса из своего путеводителя для гурманов, но давайте уж не будем отвлекаться от главного: я по-прежнему восседал на краю постели, вынуждая себя признать, что оскорбил главного врача и сломал шею ризеншнауцеру. И то и другое возымеет последствия. Что касается зверски умерщвленного пса, тут оснований для особого беспокойства быть не должно, в конце концов, я врач, психиатр, а Мишель — сынок какого-то городского писаря.
Ну вот что, давай-ка берись за лопату, велел я себе.
Ничего подобного. Какие-то незримые силы были против.
Пару минут спустя жизнь моя фундаментально переменилась. И хотя прежде случалось, что судьба заставляла меня временами выбирать окольные пути, ныне я стоял у крутого поворота. Если, выражаясь фигурально, доныне я странствовал по мягкому песку, то теперь ступил на прочный камень, и мои до сих пор бесшумные шаги обрели звучность. Однако я имел все основания утверждать: пришло время стащить с себя халат лекаря-психиатра и вместо этого податься в гипнотизеры и криминологи.
Тут следует быть честным — «дело Боне» обусловило упомянутый поворот. Впрочем, если судить в общем, именно Мари Боне способствовала тому, что я смог в достаточной мере осознать свои дарования к внушению, причем завоевать ее доверие мне не стоило ровным счетом ничего.
Было около восьми. Стук месье Боне в дверь вырвал меня из оцепенения. Это был неуклюжий, квадратный человек, однако на первый взгляд не без обаяния, уже хотя бы потому, что от него исходил приятный запах трав и приправ. Теперь этот человек готов был разрыдаться; вероятно, это имело отношение к его супруге, которую он носил на руках, будто в день свадьбы.
— Мне сказали, вы врачуете не только тело, но и душу. Вы ведь работаете в лечебнице. Прошу вас, помогите! Речь идет о Мари, моей жене. Она больше ничего не хочет. Не хочет жить. Ах, я просто дошел до ручки. Я всегда поступал неправильно.
Не вдаваясь в дальнейшие расспросы, он протиснулся в дверь и заботливо положил свою супругу в шезлонг, стоявший в моей каморке. Что все-гаки произошло? Как я потом узнал, Мари после неудачных родов впала в депрессию и решила уморить себя голодом. В принадлежащем семье загородном домике она чуть окрепла, но именно здесь, как считал месье Боне, здесь, вдали от сводящего с ума шума Парижа, все и ухудшилось, все стало невмоготу, и она вот-вот покинет бренный мир.
Месье Боне был не из слабаков. В физическом отношении. А вот душу имел — ни дать ни взять насмерть перепуганная мамаша. И стоило его жене на мгновение открыть глаза, как я решил для себя, что помогу ей.